не худо бы для верности свидетельские улики представить.
— Можно и свидетельские, — согласился Мазепа, посмотрел на спящего батьку и хлопнул в ладоши.
Вошел есаул Чечель с двумя сердюками.
— Привести попа Грицу Карасевича, приказал гетман.
…Крепок казацкий хмельной сон.
Целое ведро ледяной воды вылили на голову батька — насилу глаза продрал.
А над ухом чей-то голос сладкий:
— Не признаешь, Семен Филиппович, старого приятеля?
— Что за чертовщина? Який приятель?
Сел батько на кровать, видит, словно в тумане, — люди какие-то окружили… Ба! Да ведь это сам пан гетман. То старши́на казацкая… То сердюки… Ну, а дальше… дальше черт его разберет… поп какой-то, кажется, вертится…
«До чертей напивался, до попов впервые», — мелькнула у батька догадка.
— Доброго здоровья, пан Палий, — сказал Грица, робко выглядывая из-за спин старши́ны.
Батько протер глаза:
— Эге ж, да ведь это как будто поп Грица, собачий сын…
— Я, точно, пан Палий, — подтвердил поп.
— А за яким чертом? Иль мало я тебя в Фастове порол за грабительство? Иль опять батогов захотел, сатана косматая?
— Покайтесь, пан Палий, — скромно перебил батька поп Грица. — Вспомните, як меня к панам посылали…
— Що? — заревел батько. — Я тебя… пса вонючего… к панам посылал? Ах ты, свиной хвост! А ну, держите его…
И быть бы попу битому, да удержал батька пан гетман.
— Негоже, Семен Филиппович, рукам волю давать, когда тебя в больших делах обличают… Языком ответствуй…
— Вины за собой никакой не ведаю, — с удивлением посмотрев на гетмана, отвечал Палий. — А поп Грица — известный плут и вор, жалею, что я его в Фастове не повесил…
— А вспомните, пан Палий, какие похвальные речи про изменника гетмана Любомирского сказывали? — опять перебил Грица. — Вспомните, как говорили народу, что в Польше нет знатнее и сильнее тех панов, что государь наш православный ненадежен, и вас только Любомирский уберечь может… Покайтесь, пан Палий. Вспомните и покайтесь!
— Убью! — бешено рванулся батько к попу, но дюжие сердюки крепко схватили его за руки.
Поп сразу куда-то скрылся. Перед батькой стоял есаул Чечель.
— По указу государя я беру вас под караул, пан Палий…
— По указу? Меня? — задыхаясь и недоумевая, прохрипел Палий и широко раскрытыми глазами обвел смущенно молчавших гетмана и старши́ну. — А-а-а!.. — догадался, наконец, батько. — Продали, продали, вражьи дети! Заманили, як зверюшку в ловушку. Будьте вы прокляты, иуды! А ты… ты… пан Мазепа… помни… Вернется Палий — страшен будет. Помни!
Батька увели, старши́на разошлась.
«Пьяницу того, дурака и вора Палия, — доносил Мазепа в Москву, — уже отослал я за крепким караулом в Батурин…»{41}
Петр, веря гетману и присланным уликам, выслал Палия в Сибирь.
Через два дня неведомые люди удавили в овраге попа Грицу…
А через месяц верный Орлик доносил гетману, что в народе идет глухой ропот против расправы с Палием.
Гетман только рукой махнул:
— Москва сильна. Сибирь далека. Народ глуп. Пошумят — забудут…
Но народ не забыл.
— Мазепа за то сгубил Палия, що народ звал его казацким батьком, — говорили казаки.
— Батько Палий за нас страждет, батько Палий еще вернется, — шептались селяне…
Часть вторая
I
Стояла глухая полночь, но Батуринский замок гетмана еще светился яркими огнями.
Пир был в разгаре.
Трубачи на хорах, обливаясь потом, только что закончили длинный менуэт, когда к ним подбежал распоряжавшийся танцами длинновязый шляхтич и что-то шепнул на ухо капельмейстеру.
Тот поднял руку. Веселые, волнующие звуки мазурки ворвались в притихший на минуту зал.
Из главных дверей, под руку с молоденькой, черноволосой, красивой девушкой вышел гетман Иван Степанович, в бархатном зеленом кунтуше, с орденской лентой через плечо. Он приветливо улыбнулся гостям, легко пристукнул каблуками и, позванивая серебряными шпорами, плавно повел свою даму.
— Бог мой, как он еще молод и хорош, — по-польски шепнула соседке пожилая нарядная пани. — Я понимаю его успех у дам…
— Он совсем не похож на этих диких москалей и казаков, — не сводя глаз с гетмана, ответила соседка.
— Что же вы хотите! Пан Мазепа прожил немало лет у нас в Польше… Но кто с ним в паре?
— О, говорят, это новое безумие гетмана, — сказала вторая пани и оглянулась. — Однако здесь ее родные, нас могут услышать… Поищем другой уголок…
Позади них, в креслах, сидели две женщины. Одной перешло далеко за сорок, но время еще не успело стереть с ее лица следов былой красоты, а несколько высоко поднятые брови, смелые серые глаза и тонкие, презрительно поджатые губы выдавали характер гордый и властный. Она была в аксамитовом, расшитом золотом наряде. Жемчужное, низко спускавшееся монисто и крупные брильянты в браслетах показывали ее принадлежность к сановному казацкому панству.
Рядом с ней сидела, играя веером, одетая в черное шелковое платье, хорошенькая блондинка, около которой стоял краснощекий, с русыми вьющимися волосами, статный молодой человек, в простом на вид, но дорогом и модном немецком платье. Это был племянник гетмана Андрий Войнаровский,