и простолюдинов как особую категорию подданных, которой нужна специальная литература и особый тип просвещения, отличный от других сословий. Субъектом обучения в рамках такой идеологии выступал не только крестьянский ребенок, но и любой взрослый простолюдин, выучившийся грамоте и чтению и нуждающийся в книгах для саморазвития. Приравнивание совершеннолетних читателей к обучаемым «детям» ставило их в подчиненное положение и, конечно же, предполагало в глазах чиновников соответствующих ведомств существование или разработку определенного типа дискурса, который сочетал в себе черты одновременно педагогические, управленческие и просветительские. На их пересечении возникал особый тип дискурса и тип управления крестьянским чтением, который я буду называть «дидактическим» и который нуждается в изучении. Эта глава, опираясь на существующие исследования в первую очередь А. И. Рейтблата, М. С. Макеева и Я. Я. Агафоновой, посвящена раннему этапу формирования особого дидактического типа дискурса в эпоху до отмены крепостного права (1839–1861). Принято считать, что массовое распространение литературы, специально написанной интеллигенцией для народного чтения, началось в 1860‐е гг.586, однако на самом деле первые, хотя и не такие масштабные попытки создать особую «литературу для народа» относятся к началу 1840‐х гг., что представляет несомненный интерес для историков чтения, образования, литературы и культуры.
Основываясь на массиве литературы для народа, написанной известными (М. Н. Загоскин, В. А. Соллогуб, В. И. Даль, М. Л. Михайлов, Марко Вовчок) и забытыми (В. П. Бурнашев, Ф. Русанов, М. А. Корсини) писателями и писательницами, я выявляю ее наиболее частотные сюжеты («элементарные сюжеты» в терминологии Т. А. Китаниной), прагматику и образ идеального конструируемого субъекта, который крестьяне-читатели, по замыслу создателей, должны были усвоить и воплотить в собственном поведении. Поскольку рассматриваемые тексты были созданы образованной элитой с целью перевоспитания и обучения крестьян, наиболее широкой теоретической рамкой главы служит именно теория модернизации, хотя я отдаю себе отчет в том, что она является далеко не единственным нарративом для объяснения практик пользования собственной грамотностью среди простолюдинов того времени587. В частности, для уточнения и корректировки продуктивно обратиться к концепции «субъекта» и «субъектности» (см. главу 2), которые позволяют историкам улавливать и описывать не только транслируемые «сверху» модели, но и горизонтальные практики и индивидуальный выбор и опыт людей. К понятию «субъект» и «субъектность» я прибегаю еще и для того, чтобы точнее определить объект исследования, включающий в себя не просто списки книг для чтения, их сюжеты, тематику и стиль, но те ценности, модели социально одобряемого поведения и образы «себя» (т. е. крестьян), которые в книгах для народа транслировались в сознание воспринимающих субъектов. Дидактическое воздействие могло осуществляться напрямую через инструктивные тексты (советы, притчи, рекомендации) и через тексты фикциональные (художественные). Именно вторые являются основным предметом этой главы, хотя к источникам первого типа по мере необходимости я также буду обращаться.
Бросающиеся в глаза дидактизм и назидательность составляли неотъемлемую черту такого типа литературы для народа в 1840–1850‐е гг. и не раз обсуждались в критике. В. Г. Белинский, В. Ф. Одоевский, Н. А. Некрасов и др. впервые поставили вопрос о том, какой должна быть хорошая книга для простонародного читателя. Хотя мнение о том, что какие-либо специальные книги не нужны, в эти годы еще не было отчетливо высказано (это произойдет позже, в начале 1860‐х гг.), мы можем увидеть некоторые пересечения с представлениями о детской литературе. В ее истории дихотомия «особые книги для детей vs общий золотой фонд для детей и взрослых» возникла в критике уже в 1830–1840‐е гг. и на протяжении всей второй половины XIX в. сохраняла свою актуальность588. Несмотря на различную скорость появления подобных представлений в критике детской и народной литературы, причина совпадения в идеях была связана с уже упомянутым восприятием образованной элитой взрослого крестьянина как ребенка, нуждающегося в воспитании через специальные тексты. Поэтому можно говорить о частичном пересечении между полями литературы для детей и для народа уже в 1840–1850‐е гг.589 Сходными были не только установка на дидактизм и некоторые темы (воспитание в духе уваровской триады «православие – самодержавие – народность»590), но даже и круг авторов. Так, упоминаемые в этой главе Одоевский, Бурнашев, Корсини и Марко Вовчок в разные периоды своей деятельности выступали и как авторы произведений для детей.
В целом, как я попытаюсь показать, в литературе для народа в 1840‐х – первой половине 1850‐х гг. доминировала патриархальная модель крестьянского субъекта. Накануне отмены крепостного права, в 1859–1861 гг., на страницах журнала «Народное чтение» возникает альтернативная (демократическая) модель, созданная известными писателями-демократами (Марко Вовчок и Михайловым) и основанная на критике социального порядка и формировании «прогрессивного» поведения в семье и быту.
Корпус источников: контекст, свойства, периодизация
Среди 230 текстов, составляющих корпус моего исследования, есть небольшой пласт дидактической фикциональной литературы для грамотных крестьян, которая, будучи тематически сходна с остальными текстами, все же может быть обособлена в отдельный подкорпус из 15 текстов, опубликованных с 1839 по 1861 г. Главным критерием отбора стала адресация для читателя из народа.
Этот подкорпус должен быть в первую очередь отграничен в жанровом отношении от большого рынка лубочной книги и низовой литературы, среди которой в конце XIX в. на религиозно-нравственные издания приходилось всего 32%591. Внутри этой группы преобладали жития святых и поучения, которые читались в основном старшим поколением деревенских жителей и тщательно сберегались. Большая же часть наименований (52%) относилась к художественной словесности и, соответственно, приобреталась для досуга и развлечения (чтения вслух), а потому потреблялась в основном молодыми людьми. Досуговый тип чтения не означал полного эскапизма: как показывает А. И. Рейтблат, крестьяне обращались к разным жанрам фикциональной лубочной литературы, удовлетворяя потребность в новом объекте идентификации, познании своего места в более обширном, нежели община, окружающем мире, в силу роста осознания собственной личности592.
Если в конце XVIII – первой трети XIX в. низовая литература жила своей рыночной жизнью и редко попадала в поле зрения образованных литераторов и литературной критики, то все изменилось в 1830‐е гг., которые стали своего рода водоразделом. В первую очередь на лубочную литературу обратили внимание цензоры, все чаще запрещавшие такого типа издания, считая их вредными для народа, как показал А. И. Рейтблат593. Затем, уже в 1840‐е гг., такие ведущие критики, как Белинский и др., систематически подвергали критическим разносам лубочные книжки и первые издания для народного чтения594. Ненависть элиты к низовой словесности была продиктована просветительскими и эстетическими установками, несовместимыми с описанными выше свойствами развлекательных и религиозных книг.
Во «взрослой» и детской литературах на рубеже