давным-давно зарытые в землю, можно физически воскресить. Обычная логика здесь бессильна.
Если истина заключена в нелогичности, глупости и слепой вере – а именно это, по-видимому, показывают мои толкования, – это ставит критиков в тупик. Интеллектуальная строгость кажется несовместимой с приверженностью истине, как ее понимал Достоевский. Аналогичная дилемма встает перед богословами. Если истина Евангелий заключена в вере в невидимую, трансцендентную благодать, это делает сомнительной научную деятельность как таковую. Фрэнк Кермоуд определяет эту проблему, лежащую в основе герменевтики, как оппозицию между непосвященным (плотским) и посвященным (духовным) читателями. Непосвященный скользит взглядом по поверхности и анализирует те схемы, которые там обнаруживает. Посвященный, член гильдии верующих, принимает глубинные, невидимые сущности. Согласно Кермоуду, получение доступа к более глубокой реальности текста подразумевает акт веры, преодоление стереотипов легкого чтения, которое мы выше называли «чтением в изъявительном наклонении». Стоит только сделать этот шаг, и все становится на свои места:
Действительно, непосвященные также истолковывают текст; его наиболее наивное прочтение, при котором его считают, например, объективным описанием реальности и при котором заметны лишь те ориентиры, благодаря которым он способен удовлетворять самым рутинным ожиданиям – например, согласованности и завершенности, – это тоже интерпретация. Прочтение на более высоком уровне, относящемся к описанному выше так же, как духовное к плотскому, восприятие к видению, понимание к слушанию, – требует посвящения [Kermode 1979: 16].
Противопоставление доказательств истине: опасности такого подхода очевидны. В этой ситуации толкователи текста имеют уникальное преимущество: они вольны манипулировать доверием своих читателей по своему усмотрению, а читатели готовы им пассивно подчиняться и снимать с себя ответственность за результаты толкования. С другой стороны, всегда есть искушение дать ложное толкование, увидев в тексте отражение собственных предубеждений. Как я утверждала на всем протяжении этой книги, этическое пространство – это жизненное пространство между личностями, и поэтому находящиеся в нем не ведают покоя.
Одновременно оно неизбежно становится рабочим местом литературных критиков. Мы, читатели, являемся в нем молчаливой стороной диалога, тем «ты», к которому обращался Достоевский – а он и сам является таинственной сущностью, скрывающейся за множеством хитроумных и соблазнительных масок.
Сюжеты романов Достоевского вновь и вновь демонстрируют важность межчеловеческих отношений. Живущие в одиночку персонажи оказываются вместилищем бесов – дьявольского воплощения своих собственных неисполнившихся желаний, своего гнева, своей гордыни и своей жажды мести и справедливости. Опасность возникает тогда, когда заканчивается истинный диалог. Когда та или иная его сторона начинает цепляться за собственный вариант истины или пытается опровергнуть убеждения собеседника, истина превращается в ложь. Собеседник становится не более чем тенью личных комплексов и переживаний данного индивидуума, тенью, которая набрасывается на него, изматывая и дразня его собственным одиночеством. Это происходит с героями Достоевского, но происходит и с его читателями, которые тоже слишком легко могут оказаться наедине с книгой.
Этика межчеловеческих контактов, сформулированная Достоевским, берет начало уже в первых его художественных произведениях, в том числе в «Бедных людях» и «Белых ночах». С самого начала он глубоко озабочен властью литературы над человеческими отношениями и доводит до читателей свою идею, мастерски манипулируя существовавшими ранее литературными моделями. В его ранних произведениях живые персонажи в буквальном смысле этого слова совращаются с пути истинного книгами. Достоевский беспощадно пародирует шаблоны и штампы романтической литературы. Позже соблазнение становится более сложным, менее очевидно сексуальным, а в число объектов пародии включаются русские современники писателя. Однако основная идея остается прежней. Когда собеседник приобретает вид литературной фантазии, все остальное также перестает быть реальным. Позднее Достоевский дает более полную картину издержек человеческого одиночества, и герои-солипсисты его зрелых произведений – например, Человек из подполья или Иван Карамазов – наглядно показывают издержки современного индивидуализированного и секуляризированного сознания. Однако для того, кто умеет читать против течения, они тоже – не более чем тени.
Я предложила апофатический подход к истолкованию текста. То, что мы читаем, – лишь результат попытки автора запечатлеть на бумаге трансцендентное и рассказать о нем. Таким образом, текст передает не столько содержание, то есть то, что сказано, сколько то, что в нем скрыто. Заглядывая под поверхность текста, мы принимаем во внимание оригинальный замысел Достоевского и его собственную апофатическую, писательскую борьбу. Следовательно, если мы сумеем получить доступ к глубинному содержанию, это станет свидетельством преобразующей силы художественного слова, которое работает само по себе. Апофатическое чтение предполагает, что видимое всем содержание текста обманчиво и неполно. В этих эссе я задавала очень простые вопросы о сюжетах каждого из романов. Не избитое «Что делать?», а просто: «Что случилось?» Соблазнил ли Быков Вареньку? Произошли ли события «Белых ночей» на самом деле, или это была лишь мечта? А если мечта, то чья? Стоит задать эти вопросы – и поверхностные предположения, сделанные читателями относительно сюжетов этих произведений и характеров их героев, отпадают. Позднее вопросы становятся более опасными и обнажают уязвимые места, спрятанные глубже. Что, если Соня все-таки украла сто рублей? Что, если Ставрогин все-таки не насиловал девочку? Что, если Дмитрий Карамазов все-таки убил своего отца? Грабеж, изнасилование, убийство: если Достоевский хочет показать нам лишь то, что преступление – это плохо (тезис, который легко выразить в изъявительном наклонении, не прибегая к хитроумному арсеналу великого искусства), то мы можем просто осудить Раскольникова и закрыть книгу. Однако, подобно всем великим художникам, Достоевский избегает банальных истин. Его читателей не нужно уговаривать не красть, не насиловать маленьких девочек, не убивать старух-процентщиц; мы – люди тихие и миролюбивые, мы избегаем прямых действий; мы сидим у камина с книгой. Поэтому Достоевский указывает нам на наши скрытые уязвимые места и предлагает более утонченные заповеди: не суди, не приговаривай, не осуждай, не обвиняй. Думай, о чем ты думаешь. Исповедуйся, веруй, прощай.
Мой анализ произведений Достоевского показал его весьма амбивалентное отношение к искушениям и опасностям художественной литературы. Это не значит, что он осуждает литературу: это лишь верхний слой. Истина заключена совсем в другом. Здесь тоже главная идея апофатична. Чтение – это этическое действие: мы участвуем в нем начиная с того момента, как откроем книгу, и долгое время после того, как отложим ее в сторону. Прочитайте книгу, прочувствуйте описанные в ней конфликты, серьезно обдумайте их. Затем закройте книгу. Если мы прочли ее с открытым умом и сердцем, то мы сумели преодолеть опасности, присущие ее жанру. Мы обретем мудрость и понимание, а книга, которую так легко осудить, продолжит жить.
Источники
Абеляр 2011 – Абеляр П. История моих бедствий ⁄ Пер. с лат. С. С. Неретиной. М.: ИФРАН, 2011.
Данте 1967 –