тело.
В древнерусских источниках «совокупление с землей» высвобождает бесов: «Аще л<и> отцю ил<и> матери лаялъ. ил<и> билъ ил<и> на земли лежа ниць, как на женѣ игралъ. 15 дни <епитимии>» [Алмазов 1894: 151][163]. С точки зрения фактов происшедшее истолковывается донельзя просто: разумеется, Федор Павлович изнасиловал Лизавету, она забеременела и т. д. Но на самом деле все далеко не так просто – речь тут не о таких банальных вещах, как факты. Почему Лизавете присущи именно эти пикантные земные черты? Может быть, на самом деле она вообще не человек? Смелое прочтение позволяет нам увидеть, как той ночью Федор Павлович при свете полной луны совокупляется с землей. Его можно счесть виновным с любой позиции в рамках традиционного двоеверия. Народная вера запрещает «совокупляться с землей». Запрещает это и древнееврейский Ветхий Завет, где тот же запрет содержит рассказ об Онане[164]. Отказавшись оплодотворить жену своего умершего брата и вместо этого излив свое семя на землю, Онан тем самым навлек на себя гнев Господа, и тот «умертвил и его». Истолкование – за развитием которого мы наблюдали на протяжении всей этой книги – напрашивается само собой: плод этого странного, противоестественного союза – злой дух, возникающий из земли (или «банной плесени») и являющийся демоническим двойником живущего в мире абстрактных идей Ивана (а фактически и демоническим двойником родившегося у Марфы и Григория шестипалого ребенка, умершего как раз вовремя для того, чтобы они усыновили Смердякова). Кстати, в русской литературе дьявол часто является в качестве мнимого брата [Putney 1999: 51]. Иван и Смердяков – «близнецы», родившиеся приблизительно в одно и то же время у матерей, которые и сами являлись двойниками из-за своей связи с Федором Павловичем: языческого духа земли (русская мать сыра земля) и кроткой, но страдающей душевным расстройством женщины, христианской жены, одержимой бесом[165]. Итак, хотя все – не только забывчивый отец, но и читатели – видят в Софье Ивановне прежде всего мать Алеши, то, что мы не замечаем Ивана, в конечном счете оборачивается против нас. Хотя зачатие Ивана и не упоминается, возможно, оно имеет в этом случае важнейшее значение, поскольку ему предшествует измена отца – тот изменил дому с большой землей вокруг.
У Достоевского дьявол принимает разнообразные формы. В случае с Иваном он является тому, кто сомневается (то есть не верит безоговорочно в христианские догматы). Смердяков поджидает у ворот Ивана, чей религиозный скептицизм порождает смертные грехи гордыни, сребролюбия и зависти. Он – дух мести; мести, которую Иван, ослепленный своей ложно понимаемой верой в возможность земного правосудия, считает допустимой. Как показывает Гэри Сол Морсон в своем классическом анализе «Братьев Карамазовых», Смердяков – характернейшее «пограничное» существо, истинное воплощение «неизвестного в неопределенном уравнении», «вечное пороговое», «привратник» [Morson 1978: 224]. Смердяков парит между мирами. Он появляется на свет в бане, подобно русским фольклорным демонам – злобный, завистливый и мстительный. Я не стала бы утверждать, что Смердяков молчалив, благодаря чему он является ответом Великому инквизитору и параллелью Христу (как полагает Морсон). Напротив, Смердяков, с его болтливостью и неудержимой тягой к спорам (в частности, в главе «Контроверза»), является воплощением абсурдности языка, доведенного до крайнего предела [Morson 1978: 232]. Этот предел – самый тяжкий грех: клевета. Последнее слово Смердякова (в его последнем разговоре с Иваном) – это, с одной стороны, признание, а с другой – ложное обвинение. Его страшный последний монолог предназначен для того, чтобы удержать Ивана в аду его внутренней интеллектуальной муки, его (их) самообвинения. И Смердяков не оставляет после себя никаких доказательств, никакой предсмертной записки – только печатную продукцию: три тысячи рублей, которые могут принадлежать кому угодно.
Если Смердяков – действительно дьявол, рожденный самой землей от пролитого (да, Федором Павловичем) семени, то совершенное им убийство является местью незаконнорожденного сына своему отцу и братьям[166]. Но это не простой сын. Как и все связанное со Смердяковым, акт убийства, являющийся ключевым моментом романа, несмотря на окутывающую его плотную пелену вещественных доказательств и словес, произнесенных и написанных в попытке его осмысления (показаний, вещественных доказательств, признания самого Смердякова и множества слоев нарратива), остается фантастическим. Это убийство само по себе – некое чудо наоборот, перекликающееся с чудесами Алеши и Дмитрия – реальными, пригрезившимися чудесами, произошедшими той же ночью. Смердяков признается в убийстве, но это признание слышит только Иван. Согласно трактовке В. Кантора, Смердяков – действительно дьявол, искушающий Ивана, чтобы тот поверил лжи о собственной вине[167]. Чтение «в изъявительном наклонении» будет здесь бесполезно. Само убийство происходит в самый невероятный промежуток времени. Как мог Смердяков успеть на крик Григория «Отцеубивец!» (это вопль, выражающий потрясение и страх, или призыв к убийце?) выскочить из постели, где он лежал больной, вбежать (между прочим, не пытаясь помочь раненому Григорию) в комнату Федора Павловича, убить его (а он уже наверняка был обеспокоен поднятой тревогой и готов себя защищать), вскрыть конверт, замести следы и суметь вернуться в постель меньше чем за минуту, прежде чем кто-то что-то заметит[168]? Мы верим этому без колебаний, поскольку единственно возможная альтернатива, основанная на вещественных доказательствах, – допустить, что убийцей был Дмитрий. Мы, читатели, не можем так поступить, мы верим в невиновность Дмитрия. Но если преступление совершил Смердяков – а мы слышим, как он в этом признается, – значит, это не обычный человек. Он многогранен: это существо со сверхъестественными способностями, дух чистого бунта, выразитель идей крайнего материализма, демон мести и – да, убийца, но не в каком-либо обычном, «эвклидовом» смысле. В конце концов, жизнь и смерть – это тайна, и, как говорит Достоевский, наиболее фантастические события наиболее реальны. На самом деле убийство Федора Павловича Карамазова – вполне естественное событие. В реальной жизни отцы и в самом деле умирают, а их сыновья, как говорит Иван, желают их смерти и винят себя, когда это происходит, даже если на самом деле никакого убийства не было. Таков порядок вещей. По глубокому убеждению Достоевского, вина в преступлении и вина вообще действительно является общей; винить кого-нибудь одного, например своего злого близнеца, значит пытаться уйти от ответственности. Именно чрезмерная уверенность в своей способности остаться невиновным, без веры, исповеди или общения делает человека уязвимым для бесовского наваждения. Путь отсюда ведет к одиночеству и смерти.
Но главный герой «Братьев Карамазовых» – Алеша; так, во всяком случае, в самом начале заявляет рассказчик. История Дмитрия – это «страстный» нарратив романа, сюжетная линия Ивана – интеллектуальная борьба, остававшаяся главной темой произведений Достоевского