Он оглянулся на трех своих подчиненных. Скорее всего это будет Четвертый. Он только из питомника и еще не заслужил себе боевого имени. Однако он малый способный — его номер указывает на то, что в своем выпуске он был четвертым из пятидесяти. Трехмечный велел всем троим оставаться на месте, а сам осторожно двинулся дальше по оленьей тропе, ведущей на юг. Земля была твердая. Трехмечный услышал слабое журчание воды и пошел на звук. Почва стала мягче, в кустах он разглядел два копытных следа, а у самой воды — отпечаток сапога. Трехмечный кликнул своих бойцов.
— Полдня, а то и меньше, — заявил он, не сводя взгляда золотистых глаз с оттиснутого в грязи копыта. — Края подсыхают и крошатся.
Громадный сутулый Железнорукий вышел вперед. Вытащив меч из-под черного кушака, опоясывающего толстый живот, он опустился на четвереньки и принялся обнюхивать человеческий след. Закрыв глаза, он отстранил от себя запахи трех своих товарищей. Как на грех, на кустах недавно оставил свою отметину лис, и резкий мускусный дух забивал слабый человеческий запах. Железнорукий открыл глаза и доложил Трехмечному:
— Один, на котором кровь подсыхает, очень устал. Другой, риадж-нор, полон сил.
— Он не риадж-нор, — поправил Трехмечный. — Их орден вымер, и от них, как мне говорили, остались только бледные подобия, именующие себя раджни. Жители этого мира размягчились, как это часто бывает.
— С нами такого не случится, — вставил Четвертый. Трехмечный взглянул на могучего молодого воина и покачал головой:
— Пока дураки вроде тебя не начнут так думать.
Четвертый тихо зарычал и сгорбил плечи. Трехмечный подступил к нему вплотную.
— По-твоему, ты уже готов схватиться со мной? Так вызови меня, дерьмо овечье! Вызови, и я сниму с тебя башку и съем твое сердце.
Казалось, Четвертый вот-вот выхватит своей меч. Он задержал руку над черной рукоятью и опустил ее.
— Мудро, — заметил Трехмечный. — Теперь ты авось доживешь до того, чтобы заслужить себе имя.
— Мы можем догнать их еще до ночи, если поднажмем, — сказал Железнорукий.
— Лучше нагрянуть к ним в полночь, — возразил Шаговитый, самый высокий из четверых, длиннолицый, с тяжелым подбородком, глубоко посаженными глазами и зрачками как щелки. — Когда они будут спать.
— Я предпочел бы убить их в бою, — заявил Четвертый.
— Это ты по молодости, — дружелюбно ответил Шаговитый. — Если их убиваешь в спокойном состоянии, они вкуснее. Правда, Трехмечный?
— Правда. От страха и ярости мускулы делаются жесткими — не знаю почему. Ладно, в полночь так в полночь. Давайте отдохнем часок.
Трехмечный сел на берегу ручья, Железнорукий пристроился рядом.
— От четверки Острого Когтя ни слуху ни духу. Они, наверное, так же близко от них, как и мы.
— Возможно, даже ближе. — Трехмечный зачерпнул воды из ручья и поднес к своему тонкогубому рту.
— Зачем ты тогда согласился ждать до полуночи? — понизил голос Железнорукий. — Хочешь, чтобы Острый Коготь был первым?
— Не люблю я его, — улыбнулся Трехмечный. — В нем слишком много кошачьего. Как-нибудь я съем его сердце — и бьюсь об заклад, у него будет скверный вкус.
— С какой тогда стати ты отдаешь ему победу?
— Во всех преданиях говорится о великом мастерстве риадж-норов и смертоносной силе их клинков. Если Острый Коготь одолеет воина с таким мечом и заберет его сердце, я буду разочарован, однако переживу это.
— Ты не думаешь, что ему это удастся?
Трехмечный поразмыслил немного.
— Острый Коготь дьявольски хороший боец, но бесшабашный. Я не удивлюсь, если риадж-нор разрубит его на куски, и сердца моего это тоже не разобьет.
— Ты ведь сказал, что эти меченосцы — лишь бледные подобия риадж-норов.
— Я сказал только то, что мне самому говорили, и воздержусь от суждения, пока не увижу сам.
Трехмечный вытащил из-за пояса два меча, положил на землю, лег на бок и закрыл глаза.
Да, Острый Коготь наверняка прибудет первым. Он ринется в бой, не задумываясь о том, с кем имеет дело, полагаясь на свою быстроту и свое мастерство. Если все сложится удачно, он крепко за это поплатится. Тогда его бойцы расправятся с людьми, и Трехмечный со своими присоединится к ним для ритуального пира. Хорошо бы так все и вышло.
Трехмечный лежал тихо, давая телу отдых.
Хорошо бродить по этой земле. Девять лет Трехмечный провел в армии, среди сотен криаз-норов, он спал в палатке с девятью другими солдатами, маршировал в строю и штурмовал города. Здесь даже небо кажется просторнее, и задание, которое он получил, дает приятное чувство свободы.
Он задремал, и ему стал сниться сон. Он стоял у маленькой хижины, рядом струился ручей, под деревьями играли его дети. Трехмечный сел и выругался себе под нос. Откуда только лезет в голову такая чушь?
— Дурной сон? — спросил Железнорукий.
— Нет, так. — Трехмечный засучил рукав кафтана и посмотрел на руку, покрытую волчьим мехом. — Скорей бы армию сюда переправили. Соскучился я по той жизни — а ты?
— Ну, по храпу Небесного Клинка или по вони от ног Девятого я точно не скучаю.
Трехмечный поднялся и снова заткнул оба меча за пояс.
— Надоело мне здесь. Не будем мы ждать до полуночи.
Кисуму привязал лошадей и скормил им остатки овса. Солнце клонилось к закату, и он развел маленький костер. Ю-ю уже спал, положив под голову свернутый плащ и подтянув колени к груди, как ребенок. Кисуму посмотрел на деревья, освещенные закатным солнцем, и пожалел, что не взял с собой уголь и пергамент. Он закрыл глаза и сосредоточился для медитации, но тут Ю-ю перевернулся на спину и захрапел.
Кисуму вздохнул.
Впервые за много лет он чувствовал себя растерянным, лишенным стержня. Настроиться на медитацию не получалось. Какая-то мушка жужжала вокруг головы, и он отгонял ее. Он знал, что с ним не так — знал с того самого часа, как смятение заронило семена в его душу. Но от этого знания ему легче не становилось. Кисуму поймал себя на том, что вспоминает о годах своего учения, а в первую очередь — о Звездной Лилии и Ночи Горькой Сладости.
Эта ночь была таинством. Все ученики слышали о ней, но никто не знал, что это такое. Раджни, пережившие ее, давали клятву хранить молчание.
Кисуму поступил в храм тринадцати лет, полный решимости стать величайшим из раджни. Он неустанно трудился, прилежно усваивая науки и стойко перенося лишения. Ни разу он не пожаловался на то, что зимой в келье стоит пронизывающий холод, а летом — удушливый зной. В шестнадцать его послали работать к бедным крестьянам, чтобы он на себе узнал, как живут нижайшие из низких. Всю страдную пору Кисуму работал на засушливой земле по пятнадцать часов в день, получая за это миску жидкой похлебки и краюху хлеба, а спал в шалаше на соломе. Его мучили нарывы и понос, зубы начали шататься, но он выдержал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});