Читать интересную книгу Моя мужская правда - Филип Рот

Поднявшись на лифте в реанимационное отделение, я представился молоденькой медсестре за столом у входа и спросил: «Как там моя жена?» — «Доктор как раз у нее; сейчас он освободится и поговорит с вами». — «Но она жива?» — «Конечно жива». — Медсестра участливо коснулась моей руки. «Отлично. А каковы ее шансы?» — «Вам следует поговорить об этом с доктором, мистер Тернопол».

Понятно. По всему видно, что еще может умереть. Во тьме продолжал мерцать лучик свободы.

Свободы. В тюрьме.

Но я ведь не убивал!

Кто-то тронул меня за плечо.

— Вы — Питер?

Невысокая женщина с волосами, тронутыми сединой. Живое, несколько вытянутое лицо. Строгое синее платье, туфли на каблуках благоразумной высоты. Взгляд внимательный и слегка смущенный. (Как я позже выяснил, она была лишь на пару лет меня старше, школьная учительница с Манхеттека; они с Морин занимались в одной психотерапевтической группе; вы спросите, что же привело туда педагогическую даму? Периодические запои.)

— Вы — Питер?

Она чем-то напоминала библиотекаршу из маленького городка. В другом месте я не обратил бы на нее особого внимания. Но здесь, в реанимационном отделении, где во мне все видели врага, волей-неволей приходилось быть настороженным и мстительным. С чего это она? Я отступил на шаг.

— Вы — Питер Тернопол, писатель?

Вот оно. Медсестра из жалости солгала. Морин мертва. Я арестован по обвинению в убийстве первой степени[143]. Женщина-полицейский со слегка смущенным взглядом — последнее, что довелось увидеть на воле.

— Да, — выдавил я, — писатель.

— А я Флосси.

— Кто?

— Флосси Кэрнер. Из одной группы с Морин. Я столько слышала о вас!

Писатель Питер Тернопол изобразил слабое подобие беспомощной улыбки. Значит, Морин мертва, но полиция об этом еще не знает.

— Хорошо, Питер, что вы здесь, — мелко закивала Флосси.

— Приходя в сознание, она только о вас говорила.

(О, блаженное прошедшее время!)

— Морин и жизнь… Эти понятия кажутся неразделимыми.

— Флосси подбадривающе сжала мой локоть; ее глаза за толстыми стеклами очков затуманились слезами; вздох был траурен и глубок. — Да-да, неразделимыми.

— Надо держаться, что ж теперь поделаешь, — произнес я.

Мы сели рядышком на стулья стали ждать врача.

— У меня такое чувство, будто я вас давно знаю, — призналась Флосси.

— Неужели?

— Морин так живо рассказывала! Я словно переносилась вместе с ней в Италию — обедала с вами в Сиене, жила в крошечном пансионате во Флоренции…

— Во Флоренции?

— Ну да, напротив садов Боболи. Помните хозяйку, милую пожилую даму?

— Даму… Ах да, разумеется.

— А забавного котенка, у которого мордочка была испачкана соусом от спагетти?

— Про котенка как-то запамятовал.

— Ну что вы! Это же было в Риме, около фонтана.

— Нет, увы, не помню.

— Извините. Конечно, столько воды утекло… Вы, Питер, для Морин — все. Предмет гордости и восхищения. Она просто хвасталась вами. А попробуй кто слово — нет, не дурное, просто холодное — сказать про «Еврейского папу», тут уж она бросается, как свирепая львица на защиту детеныша.

— Вот оно как…

— Такой характер. Основное в нем — верность.

— Свирепая, — уточнил я, — верность.

— Точно сказано. Еще бы — писатель! Морин все жизненные события как бы опрокидывала на вас. На похоронах отца в Элмайре…

— Он умер? Я не знал.

— Два месяца назад. Инфаркт. Скончался в автобусе. Она думала сообщить вам, очень хотела, чтобы вы приехали, но боялась быть неправильно понятой. И в Элмайру с ней отправилась я. «Одна я не смогу, Флосси, проводи меня, пожалуйста». Морин считала своим долгом простить отца за все, что он сделал.

— А что он сделал?

— Это ее тайна. Я должна молчать.

— Он ведь работал ночным сторожем, верно? На какой-то фабрике…

— Когда Морин было двенадцать лет… — Флосси взяла меня за руку.

— Слушаю.

— Отец изнасиловал ее. Но она нашла в себе силы простить. Сама слышала, как Морин шептала слова прощения над могилой. Я тоже плакала. «Ты прощен, отец», — сказала она.

— Изнасиловал? Почему же Морин никогда не рассказывала мне об этом?

(А очень просто: вычитала душещипательную историю у Крафта-Эбинга[144]. Или в скандальной колонке «Санди таймс». Или в каком-нибудь романе. И обработала для исповедального повествования на психотерапевтической группе. Интересно же, трогательно и требует дружеской поддержки. Есть что обсудить.)

— Как же она могла вам рассказывать, — удивилась Флосси, — она вообще об этом молчала, пока не пришла к нам в группу. Боялась, что ужасный случай, став известным, еще больше унизит ее. Даже матери не говорила.

— Вы знакомы с ее матерью?

— Морин брала меня с собой, когда навещала мать. Два раза. Они целыми днями вспоминали прошлое. Морин прилагала массу усилий, пытаясь простить и ее.

— Мать тоже нуждалась в прощении?

— Ее не назовешь образцовой мамой, Питер. — Флосси дала понять, что обрывает тему, да и я не склонен был углубляться в тонкости отношений покойной жены с родителями. — Морин не хотела, чтобы вы знали о той детской истории. Мы в группе много работали, убеждая ее, что она не несет вину за кровосме — сительное происшествие. Морин, конечно, и сама это понимала, но… В некотором смысле — классический случай.

— Наверное.

— Я как раз убеждала ее открыться вам. Доказывала, что вы все поймете.

— Да, я бы понял.

— Она не должна умирать! С каким упорством она боролась со своим прошлым — ради будущего, ради выживания! С какой волей! Мы помогали ей по мере сил. В последний раз Морин вернулась из Элмайры сама не своя. Вот группа и решила устроить поездку в Пуэрто-Рико. Взбодрить согруппницу. Она ведь вообще-то веселая и прекрасно танцует, не мне вам говорить.

— Ах, танцует…

— Ни танцы не помогли, ни солнце, ни море. То есть сначала казалось, что помогли. И вдруг — срыв. Она у нас до чего ж гордая! Иногда, я думаю, даже слишком. И все принимала так близко к сердцу! Мы уговаривали ее: не принимай близко к сердцу, та девушка с конским хвостом — просто увлечение, с мужчинами бывает. А Морин каждый раз, как вы начнете умолять ее вновь соединиться в семье, сперва обрадуется, но потом говорит: нет, ему нельзя доверять. Тут, конечно, чувствуется влияние мистера Игена и его жены. Морин их во всем слушалась. А они оба ревностные католики. Вам не понять, Питер, вы ведь еврей, но католики совсем иначе относятся к супружеским обязанностям. Уж я-то знаю, сама выросла в такой семье. Мои родители тоже вас осудили бы. Они не видят, как сильно изменился мир, ничего не хотят видеть. Мы — люди другого поколения. Мы понимаем — трудно противостоять назойливым безнравственным кокеткам, которым вынь да положь, а что мужчина им в отцы годится, так это ничего особенного…

Ее спас приход врача.

Я уже знаю, доктор, что Морин умерла. Мне суждено остаток жизни провести за решеткой. Но жалеть не о чем: мир стал лучше.

Врач оценил свою весть как хорошую. Мистер Тернопол, в принципе, может повидать супругу. Она вне опасности и пришла в сознание, хотя и очень слаба; при посещении следует иметь в виду, что больная может не совсем адекватно реагировать. Вообще-то, сказал медик, миссис Тернопол сильно повезло: она запивала таблетки чистым виски, что вызвало обильную рвоту, освободившую организм от большей части снотворного; иначе летальный исход был бы неизбежен. Не волнуйтесь из-за кровоподтеков у нее на лице. (Кровоподтеки? Да откуда же?) Видимо, пациентка долгое время лежала, уткнувшись в матрац, вот некоторые сосудики и деформировались. Но и это к лучшему: лежи она лицом вверх, захлебнулась бы рвотной массой. На бедрах и ягодицах тоже есть гематомы. (Неужели?) Очевидно, в бессознательном состоянии миссис Тернопол перевернулась на спину и, покуда ее не обнаружили, находилась в таком положении. Появились синяки, но наладилось дыхание. Одним словом, сплошная удача.

Я мог спокойно жить дальше.

И Морин тоже.

— Кто, — спросил я врача, — ее нашел?

— Я, — ответила Флосси.

— Мы должны быть очень благодарны мисс Кэрнер, — слегка поклонился врач.

— Звонила ей, звонила, но никто не брал трубку. А вчера вечером она не пришла на групповое занятие. Я почувствовала неладное — Морин и раньше иногда пропускала группу, флейта там или что еще, — но я почувствовала: на этот раз нечто серьезное. Уж больно долго она пропадает. Ужас, как я волновалась. Сегодня утром попросила заменить меня на уроке математики, взяла такси — и к Морин. На стук никто не открыл, а уж когда я услышала Делию…

— Кого вы услышали?

— Делию, кошку. Она мяукала. Тогда я легла на пол: под дверью есть небольшая щель, я всегда говорила, что это небезопасно. И вот я легла, стала через щель подзывать Делию, кис-кис, и увидела руку, свешивающуюся с кровати, до самого ковра. Позвонила от соседей в полицию. Полицейские приехали, взломали дверь. А там — Морин в нижнем белье. Вот и все.