время, когда Грим поил лошадей, Дагдамм еще крепко спал, оглушенный выпитым и усталостью.
Он проснулся, когда солнце стояло уже высоко и вокруг шумел огромный лагерь.
Дагдамм сел, и обхватил голову, так сильно в нее ударила кровь, отравленная винными парами.
В полутьме шатра он рассмотрел двух обнаженных женщин. Одну из них он помнил, тоненькая, светловолосая, откуда-то с запада, чуть ли не из старой Бритунии. Вторая… Дагдамм пригляделся. Гирканка, наверное, из проклятых богю. Лицо широкое и плоское, зато грудь пышная. Кажется, ночью он ее слишком уж сильно искусал. Дагдамм не был по-настоящему жестоким человеком, и в здравом уме не стал бы мучить женщин или пытать мужчин. Но он легко впадал в буйство, и в гневе был страшен.
И так, вчера я напился еще со стражами. Потом пошел к проклятому чужеземцу и наговорил ему всякого. Потом пошел к женщинам. Где-то в промежутке я еще падал с коня и избил кого-то из своих людей.
— Эй, женщина! — нарочито грубо сказал он. — принеси своему хозяину кувшин кислого молока!
Гирканка давно уже не спала, а только притворялась спящей, потому тут же поднялась, и стала одеваться. Да, в самом деле синяки на груди, на шее. Слишком крепкое вино. Надо было как-то загладить свою вину. Что-то подарить.
Он потянул за ногу светловолосую женщину.
— Уходи. — сказал он просто. — Вечером я пришлю за тобой.
Или нет. — подумал Дагдамм.
Гирканка чуть погодя вернулась с полным кувшином чуть сбродившего молока. Дагдамм осушил его в один прием, довольно крякнул. Правда, когда он поднялся, в голове опять застучало, но от этого не умирают. Во всяком случае не в двадцать два года.
Женщина отводила от него глаза. Дагдамм усмехнулся. До чего причудлива женская стыдливость — выделывать в постели всякие штуки она ночью не стеснялась, а вот смотреть на него утром — да.
— Подай одеться. — проворчал царевич.
Женщина принялась подавать ему вещи.
— Чей это шатер? — наконец спросил Дагдамм, ровно ничего не помнивший до того момента, как обнаружил себя на подушках со светловолосой.
— Вашего сотника Дугалса.
— А где же он сам?
— Дугалс отправился предстать пред взором нашего великого кагана, да правит он девяносто девять лет. — с поклоном сказала гирканка.
Для кого величайший правитель мира и почти живой бог, а для кого еще и отец. — подумал про себя Дагдамм, но промолчал. Он слыл человеком необузданным, но на самом деле буйству его был положен известный предел. Дагдамм знал, что если с его языка сорвется что-то неподобающее, то каким бы сильным он ни слыл, и как бы ни сравнивали его с вековым дубом льстивые певцы, а хребет царевича может сломаться точно так же, как и любой другой.
— Что-то еще случилось?
— Наш повелитель собирается устроить большую тризну, в память вашего славного брата, царевича Конана.
— Ах, да. Мой брат, пусть небесное воинство примет его.
Дагдамм не слишком любил брата, но он вовсе не собирался ломать ему шею или топить Конана в реке, чтобы только обойти на пути к власти. Каррас приписывал ему эти мысли потому что сам он всегда готов был послать убийц даже к родным сыновьям. Дагдамм просто отодвинул бы брата от кормила власти.
— Как тебя зовут женщина?
— Балиха, мой господин.
Дагдамм посмотрел на нее внимательнее. И вовсе лицо у нее не плоское, а наоборот, живое и интересное. Просто чисто гирканское, скуластое и круглое. Глаза раскосые, но не узкие. Красивая для гирканки. Совсем молодая, на несколько лет моложе его.
— Возьми.
Дагдамм пошарил в поясном кошеле и вытащил первое украшение, которое подвернулось. Это оказалось ожерелье из серебряных монет. Наверное, слишком уж дорогой подарок за одну ночь и кувшин молока, но в конце концов, он — наследник Карраса. Царевич должен быть щедрым.
— Благодарю вас, мой господин. — с поклоном приняла подарок Балиха.
И тут Дагдамм сделал лишнее. Сильные мира сего не должны извиняться, а он проворчал.
— Серебро исцелит твои раны.
— Но мой господин, эти раны я бы навсегда оставила свежими.
— Так тебе понравилось?
— Как не нравилось ничто другое в моей краткой жизни, мой господин.
И царевич понял, что говорит она искренне. Воспользовавшись его молчанием, гирканка лукаво улыбнулась и посмотрела на Дагдамма с мнимой покорностью.
Они смотрели друг на друга, сын самого могучего правителя Великой Степи и безвестная невольница. Надо было поставить ее на место.
— Слушай меня, Балиха. Ты ведь принадлежишь Дугалсу?
— Да, мой господин.
— Я думаю купить тебя.
— О, мой господин. — Балиха готова была броситься к ногам Дагдамма, но он жестом остановил ее.
— Но не сейчас. Ты кажешься смышленой женщиной. Это так?
— Пусть судят другие, мой господин.
— Я составлю свое мнение из того, как ты мне послужишь.
— Для меня будет удовольствием служить вам любым образом. — с готовностью откликнулась женщина, но эта ее льстивая фраза оказалась потраченной зря.
— Ты знаешь о чужеземце, которому мой отец отдал священного коня?
— Как и все в этом стане.
— Сблизься с ним. Узнай, что он за человек. Стать ему подругой, любовницей, если это нужно. Но я должен знать, что у него на уме. Ты поняла меня, Балиха?
— Да, мой господин.
— Если ты окажешься полезной, я куплю тебя. У меня только четыре жены, еще есть место для одной. Ты поняла меня?
— Да, мой господин.
— Это все, можешь идти. Хотя нет, не совсем. Приходи ко мне сегодня ночью, сразу же после заката.
— А Дугалс?
— Дугалс не посмеет мне возразить.
Они оба широко улыбались. Дагдамм подавил радость, натянув на лицо свирепое выражение. Балиха следом за ним скрыла свою улыбку, согнувшись в поклоне.
V. Киммерийская тризна
Вечером великий каган приказал устроить в память о павшем на Севере сыне тризну, какой Великая Степь не видела с тех пор, когда он возложил на костер своего великого отца.
Поутру весь исполинский лагерь пришел в движение.
В приготовлениях к тризне принимали участие все, от мала до велика.
Только наследника великого кагана было опять не сыскать.
Значит вновь пьян.
Каррас был мрачен. К естественному чувству горя, которое он испытал, узнав о смерти Конана (до того каган продолжал надеяться, что мечтатель отправился в путешествие, подобно легендарному воину, чьим именем был наречен), примешивались тяжкие думы о будущем его державы.
Некогда он выговорил Конану, что тот не готовит себя к жизни правителя.
Зато Дагдамм откровенно мечтал о власти.
Каррас следивший за каждым шагом сына, не слишком опасался от него заговора, но рано или поздно он должен будет