Читать интересную книгу Под прикрытием Пенелопы - Игорь Агафонов

«Ну-ну, – сказал он себе, – не такой, значит, я и страшный… средь этих крокодилов и медуз».

Сухое красное вино показалось ему чуть подкисшим, и он сказал, взяв бутылку и встряхнув её для наглядности:

– Коль сверху такие пузырьки роятся, то…

– Что?

Миронов не был уверен, что правильно помнит пояснения, когда-то слышанные на одном из винных заводов в Крыму, поэтому замялся, но, имея на вооружении поговорку «говоря – говори», продолжил в том же духе:

– …То это означает, что продукт плохо выдержан. Попросту – закис. Брак натуральный.

– Ну да? А мне понравилось.

– Ну, на вкус и цвет… – и прикусил язык.

Впрочем, Алевтина пропустила мимо ушей его последнюю реплику.

Со второй бутылкой вышло иначе: вино показалось Миронову замечательным, и он им восхитился.

– Вот это настоящий продукт!

Алевтина взяла бутылку и для наглядности встряхнула:

– Между прочим, здесь такие же пузырьки.

– Да? – Миронов пригляделся, приблизив бутылку к свету торшера, прожевал пиццу, изрёк: – Это совсем другие пузырьки.

– Ах, вот как. Оказывается, пузырьки бывают разные. Другое вино, другой вкус, другие пузырьки?..

– А как же! – не сдавался Ефим Елисеевич, но про себя подумал: «Похоже, я уже пьян… изрядно!» – Мысль эта, однако, не вызвала в нём беспокойства. Ему было комфортно, и чувствовал он себя соответственно – раскрепощёно. – Послушай-ка…

– Да.

– Откуда вся эта забугорщина? – и он обвёл комнату рукой. – Может, расскажешь? Вкратце.

– Вкратце? – Алевтину, кажется, позабавила такая постановка вопроса, и она готова была уже рассмеяться. – А не рановато?

– В самый раз.

– Ну… что ж. Хотя, знаешь, неведение иной раз куда больше пленяет воображение. И удобнее даже. К чему нагружать… не лучше разве с чистого листа? – И тут же сама спросила:

– У тебя в детстве друзья-то были?

– Да, конечно. А что такое?

– Расскажи.

– А как же чистый лист?

***

Придя домой, Ефим Елисеевич выпил ещё водочки и… вспомнил почему-то вопрос Алевтины о друзьях детства.

– Хм. С чего бы?

Поглядел в окно затуманенным взором, встряхнул затем головой и пошёл к письменному столу. В старой папке он нашёл тетрадку…

«…пока Мироша болел и сидел две недели дома, он написал фантастическую повесть – можно сказать, от нечего делать. Вернее, он и раньше воображал себя писателем – обычно перед сном – наподобие Льва Толстого. А тут, как спала температура, заскучал. И стал сочинять по-настоящему, то есть принялся заполнять листы бумаги девственной белизны своими дремучими каракулями. Правда, вначале он не мог никак решить, о чём же ему поведать воображаемому читателю, и сидел перед чистой тетрадкой и покусывал кончик ручки. Но и это обдумывание показалось ему сладостным состоянием: время летело незаметно, а он витал где-то в своём воображаемом мире, и было приятно ощущать себя способным облечь фантазии в некие словесные очертания. А дальше где-то маячила известность, слава. Сейчас же, когда он поставил точку в конце своего произведения, ему стало так необыкновенно хорошо, даже радостно, что он, если бы не ощущал в ногах предательской слабости, непременно вскочил бы и ударился в пляс.

Тут позвонили в дверь…

На пороге – конопатый мальчуган из соседнего дома, где живёт и друг Вовка Ожёга.

– Твоего Жогу лупят! – выпалил он. И Мироша, схватив с вешалки куртку, побежал вслед за конопатым.

Так уже было однажды: этот же конопатый прибегал… Кто он, кстати? Надо узнать, мелькнуло в голове. Почему второй раз? Нет ли какого подвоха?.. В прошлый раз, к примеру, за Мирошей следом выскочил отец и подстраховал. Мироша тогда разбил руку о зубы Ямы и Шычи, верховодивших местной шпаной… Что-то будет теперь?

Вовка сидел на лавочке у подъезда, один. На скуластом лице его блуждала неизбывная печаль, намного превышавшая размеры ссадин и фингал под глазом. Мироша хорошо знал эту особенность своего друга – впадать в длительный ступор растерянности и безразличия к окружающему. Так что прежде, чем утешать или воодушевлять его на какое-либо действие, следовало вывести из этого состояния. Мироша сел рядом. Конопатый сосед пошмыгал носом и скрылся в кустах палисадника.

– Кто этот рыжий? Ещё в прошлый раз хотел спросить.

Вовка медленно поворачивается к Мироше всем корпусом, но глаза наполняются осмысленностью не сразу.

– Этажом выше живёт, – говорит, наконец. Пошевелил распухшими губами, добавил:

– Как идёт мимо, обязательно в дверь звонит. Выхожу – никого. Ладно, думаю. Намазал кнопку снадобьем… оно, пока сырое, безвредное, но когда высыхает, то взрывается. От прикосновения. Отец научил, он же химик… Вот Лёшка и надавил… Я выглядываю, а он сидит у дверей и глазами лупает.

– Кто тебя бил? – не давая ему опять уйти в себя, спрашивает Мироша.

Вовка прижимается грудью к своим расцарапанным коленкам и делает вид, что рассматривает носки ботинок. Его заметно лихорадит. На скулах перекатываются желваки, вместе с этим шевелятся почему-то уши.

– Я могу сказать, – высовывается из кустов рыжий сосед. – Кисель прокисший и его компашка. Пятеро их было.

– Знаешь, о чём я думаю, – говорит Мироша, поразмыслив.

– Ну, – откликается Вовка через минуту-другую.

– Я думаю, что вот Яма и Шича никогда уже не станут нас задирать после того, как мы им задали трёпку… Почему?

Вовка поворачивает голову и вопросительно смотрит снизу вверх.

– А всё потому, – поясняет Мироша. – Врагу не сдаётся наш гордый варяг!

Вовка снова разглядывает землю у себя под ногами, сопит носом.

– Так и с Киселём надо, – говорит Мироша. – Мы ведь знаем, где они живут.

– И что? – уши у Вовки перестают двигаться.

– Мы их будем отлавливать по одному. Они впятером на тебя напасть не постеснялись? Не постеснялись.

– Я с вами, – подаёт голос из кустов конопатый Лёшка.

У дверей квартиры Первого Мироха глянул на побледневшего Вовку, сурово сказал:

– Звони!

Вовка потянулся было к звонку, но опустил руку:

– Щас, погоди.

Тогда Мироша позвонил сам.

Первый – а это был лопоухий Кисель, предводитель «компашки» – открыл почти сразу и очень удивился:

– О-у! – Но тут же в его глазах мелькнул страх. – Вы чего?!

– Ничего! – ответил Мироша и ударил. У Киселя подкосились ноги, он рухнул между косяком и дверью на колени и прикрыл голову руками.

– Пошли дальше, – дёрнул Мироша Вовку за рукав.

Второму, третьему, четвёртому и пятому Вовка звонил уже сам. Сам же и бил…

После этого, действительно, Кисель забыл о себе напоминать. И только уже, будучи взрослым, Мироха узнал, что тот погиб от финки – в приятельской разборке».

И тут Ефима Елисеевича потянуло побывать в той части города, где прошло его детство. Потянуло так, как если бы кто за рукав ухватил. И песенка зазвучала при этом: «Где эта улица, где этот дом, где эта барышня, что я влюблён…»

Однако надо было садиться на автобус, который он плохо переносил по причине специфического запаха (и почему другие машины пахнут иначе – разве не такого же устройства их двигатели?), который перевёз бы его по мосту через реку, потом долго тряс по избитой бетонке – это был отдалённый район; странно, что он вообще считался городским. По всему, было бы точнее назвать его посёлком или предместьем…

Но собрался.

И вот приехал… и что? Да ничего особенного… в том смысле, что зря, очевидно, приехал. Всё преобразилось в дурную сторону. Даже пустырь меж двух высоковольтных линий электропередач, где мальчишками играли в футбол, оказался теперь не тем впечатляющим и заповедным некогда пространством, а неприглядным захламлённым полигоном человеческой деятельности – с горловинами погребов там и сям, как будто кротовьи холмики обезобразили прекрасно утоптанное множеством детской обувки поле.

Дом, в котором он жил, зиял высаженными окнами, за ним торчали огромными головёшками остатки от сараев – ещё чуть-чуть, говорило всё, и Миронов вообще мог не отыскать того места, где произрастало его детство и отрочество.

И что? Зачем явился? Что ты хотел увидеть? Чего ожидал? Какие эмоции-чувства хотел пережить? – такие вот банальные вопросы возникали в голове, как пузырьки, и, как те же пузырьки, пропадали-лопались, не получив в душе ни отклика, ни даже намёка на какую-либо мысль. Лишь в носу пощипывало, как от нарзана…

Он присел под голым клёном на брошенный ящик от посылки, предварительно стряхнув с него снег. Проник настороженным взглядом в притаившуюся узорчатую тень от густо переплетённых ветвей – точно в ожидании какой-то встряски или подсказки, после чего из этого воздуха могло выпасть нечто вроде хлопьев памяти. И вдруг увидел он через кустарник обшарпанный угол полусгнившей завалинки… И дальше картинка за картинкой, образ за образом стали менять друг друга без всяких усилий с его стороны. Мир детства ожил сам собой, словно вернулся, вошёл в него, найдя калитку или тайный лаз.