а ещё и потому, что для кого-то, жить в разлуке – это просто такая жизнь. Не судите, да не судимы будете.
На эту квартиру, Анна копила с самого первого дня, как только устроилась на работу. До этого жила на съёмных квартирах «в складчину» с такими же «понаехавшими», как она, терпеливо, месяц за месяцем, год за годом, мечтая именно о «трёшке», чтобы им не было тесно. Но, когда выяснилось, что баба Катя категорически отказывается продавать их старый дом и переезжать в Москву, менять планы уже было поздно. Хотя вернее было бы сказать, что поменять планы можно всегда, но никогда нельзя изменить мечту.
По телевизору шёл хоккей. Болеть за «Локомотив», Дашку «научил» её школьный учитель Михаил Иванович. Ярославль безнадёжно «сливал».
Дашка выключила телевизор и пошла на кухню. Достала из холодильника яблоко, обтёрла об себя и откусила. Пожевав несколько секунд, выплюнула в помойное ведро. Обрезав ножом, место укуса, достала из выдвижного ящика рулон пищевой плёнки, зубами оторвала кусок и завернула в него яблоко. – «Мать на работу возьмёт» – решила про себя. Убрала плёнку, помыла нож и «прилепила» его к магниту на стене. Достала из холодильника пакет молока, хмуря брови, внимательно исследовала выражение лица коровы изображённой на упаковке, взболтала и, посомневавшись несколько секунд, засунула вместе с яблоком
обратно в холодильник и закрыла дверь.
Решила было пойти во двор, но передумала. Устала за сегодня, намаялась. Прилегла на диван и задремала.
Проснулась когда, сквозь сон услышала как, вернулась с работы мать. Почёсываясь, вышла сонная в коридор встречать.
– Ой, соня проснулась – расцвела Анна.
Дашка подставила макушку под поцелуй, для чего пришлось низко нагнуть голову.
– Привет – зевая пробормотала Дашка. – Сдали номер? – приняла сумку и потащила на кухню.
– Сдали. Куда было деваться. –
– Бабуля звонила… -
– Я знаю. Я разговаривала с ней. –
– В субботу поедем, или завтра вечером? – поинтересовалась Дашка из кухни.
– Посмотрим! – донёсся ответ из ванной сквозь шум льющейся из крана воды.
– О! Курочка! – воскликнула Дашка, доставая из сумки пакет с курицей-гриль завёрнутой в лаваш. Ты, мамулечка, мысли читаешь.
– И не только читаю – устало улыбаясь ответила Анна, проходя в кухню.
– А что ещё? -
Вместо ответа, мать подошла к Дашке и уткнулась лицом в волосы. Постояла так несколько мгновений, глубоко вдыхая, как будто ей не хватало воздуха, а Дашка была кислородной подушкой. Дашке нравился этот ритуал, потому что сразу после его исполнения с матери слетали последние следы усталости, и она выглядела отдохнувшей, беззаботной и помолодевшей. Хотя, в общем-то, молодеть ей было некуда. В свои тридцать семь Анна, могла дать фору тридцатилетним. Единственное, что отличало её от той семнадцатилетней девчонки прибывшей ранним утром на Ярославский вокзал, кроме пары морщинок в уголках глаз и отсутствия юношеской наивности во взгляде, то, что сразу после защиты диплома, Анна постриглась, и с тех пор так и носила короткую причёску. Но так ей шло даже лучше.
– Ножки мне, остальное тебе – хищно закусив язык, Дашка оторвала сочную бронзовую ляжку.
– Нет. Мне крылышки. – Анна Николаевна оторвала одно крыло и положила на тарелку.
– Как дела на новой работе? –
– А, нормально – откусывая куриную мякоть, ответила дочь. – Сегодня в «Москве-Сити» была. –
– И как тебе? –
– Нормуль. «А над удолбанной Москвою в небо лезут леса» – пропела Дашка, увлечённо обгладывая косточку.
– Пожалуйста, Даша, не надо. Ты же знаешь я не люблю все эти песни – прервала её Анна.
– Дашка пожала плечами – А по-моему, прикольно. –
Какое-то время ели молча.
– А у отца хорошие песни были? –
– Хорошие. –
– А про что? -
– В том то и дело, что не про что. -
– Как это? -
– Не знаю. Это теперь мне как филологу с опытом работы, понятно, что в этих песнях не было никакого смысла, а тогда мне казалось, что это было что-то невероятное. Они были как мантры. -
– А что это? -
– Что-то вроде молитв, заклинаний. Понять их можно было только трансцендентально. -
Дашка поперхнулась. Иногда мать, используя подобную терминологию, заставала её врасплох – А это как? -
– Это понять, непонятно как. Извини за тавтологию. -
– А. Понятно. Ну, слова-то там какие-нибудь были?
– Конечно, были. -
– А записи какие-нибудь остались? –
– У меня нет. -
– Так про что пел-то? – не унималась Дашка.
– Про звёзды, про дороги, как правило, кольцевые или уходящие в бесконечную даль, что впрочем, одно и то же, про ветер, ночь, ну и про солнце конечно. -
– Прикольно. -
– Да уж, обхохочешься. -
– Вот бы послушать. -
– Упаси бог – взгляд матери на мгновение потерялся в воспоминаниях, но тут же вернулся.
– А музыка-то хорошая была? -
– Хорошая. И играли хорошо. Вот играли очень хорошо. -
– А какой он был? –
– Кто? –
– Отец. -
– Баламут. -
Дашка рассмеялась – И чего он баламутил? -
– Себя он баламутил. Знаешь – есть такой тип людей, себя баламутят, а вокруг всё само собой баламутится. -
– Колдун чтоль? -
– Угу. Чародей. -
Дашка опять засмеялась.
– Ну, кроме концертов-то вы куда-нибудь ходили?
– Конечно, ходили. На пьянки, к его друзьям. -
– И ты пила? -
Бывало. Ты знаешь, они мне все тогда казались людьми из другого мира. Некими небожителями. Все эти разговоры: Ницше, Джойс, Манн, Булгаков, Достоевский, ну и эти…друзья твои – Кинчев с Гребенщиковым. Это теперь мне ясно, что всё это была пьяная болтовня нахватавшихся верхушек юнцов. Так однажды разошлись, что твой отец поссорился со своим лучшим другом. -
– Из-за чего? -
– Из-за религии. Его друг, Алексей кажется, звали, ляпнул, что «подставление левой щеки» – это банальная трусость. Отец твой взвился и начал цитировать, Лао-цзы, что-то вроде: «Человек побеждающих других силен, побеждающий себя всемогущ», и всё в таком роде. Подливали попутно. Ну и пошло-поехало:
– Правильно Ницше про вас христиан говорил: слабаки беспомощные, которые, чтобы убожество свое и злобу бессильную оправдать, успокаивают себя своим смирением и кротостью, якобы это очень вашему богу угодно. Да не просто успокаиваете, а еще себя героями – мучениками выставляете. Вот мы, мол, какие герои-страдальцы у врагов прощенья просим, а дай вам волю и ресурсы вы бы враз всех подряд на костре переплавили во славу божью.
– Ницше говоришь? Ага! Это который Сына Божия идиотом обозвал? Однако умный шибко был, что последние одиннадцать лет жизни в дурдоме скоротал.-
– Так твои же церковники его туда и законопатили! – взвизгнул тогда Алексей. – Сестра его всем говорила, что предупреждали его слуги божьи: кончай, дружок, свои ереси крапать.
– Так