Песни славянских западников
1. Александрийская песня
Был бы я царь-император,В прошлом – великий полководец,Впоследствии – тиран-вседушитель,Ужасна была бы моя старость.Придворные в глаза мне смеются,Провинции ропщут и бунтуют,Не слушается собственное тело,Умру – и все пойдет прахом.
Был бы я репортер газетный,В прошлом – летописец полководца,В будущем – противник тирана,Ужасна была бы моя старость.Ворох желтых бессмысленных обрывков,А то, что грядет взамен тирану,Бессильно, зато непобедимо,Как всякое смертное гниенье.
А мне, ни царю, ни репортеру,Будет, ты думаешь, прекрасно?Никому не будет прекрасно,А мне еще хуже, чем обоим.Мучительно мне будет оставитьПрекрасные и бедные вещи,Которых не чувствуют тираны,Которых не видят репортеры:
Всякие пеночки-собачки,Всякие лютики-цветочки,Последние жалкие подачки,Осенние скучные отсрочки.Прошел по безжалостному миру,Следа ни на чем не оставляя,И не был вдобавок ни тираном,Ни даже ветераном газетным.
2. О пропорциях
Традиция, ах! А что такое?Кто видал, как это бывает?Ты думаешь, это все толпоюПо славному следу ломанулись?
А это один на весь выпуск,Как правило, самый бесталанный,В то время как у прочих уже дети,Дачи и собственные школы, —
Такой ничего не понимавший,Которого для того и терпят,Чтобы на безропотном примереПоказывать другим, как не надо, —Ездит к учителю в каморку,Слушает глупое брюзжанье,Заброшенной старости капризыС кристалликами поздних прозрений.
Традиция – не канат смоленый,А тихая нитка-паутинка:На одном конце – напрасная мудрость,На другом – слепое милосердье.
«Прогресс», говоришь? А что такое?Ты думаешь, он – движенье тысяч?Вот и нет. Это тысяче навстречуВыходит один и безоружный.
И сразу становится понятно,Что тысяча ничего не стоит,Поскольку из них, вооруженных,Никто против тысячи не выйдет.
Любовь – это любит нелюбимый,Вопль – это шепчет одинокий,Слава – это все тебя топчут,Победа – это некуда деваться.
Христу повезло, на самом деле.Обычно пропорция другая:Двенадцать предали – один остался.Думаю, что так оно и было.
3. «Квадрат среди глинистой пустыни…»
Зимою холодная могила, летом раскаленная печь;настоящий ад – Шэол.
Дмитрий Мережковский
Квадрат среди глинистой пустыниВ коросте чешуек обожженных,Направо – барак для осужденных,Налево – барак для прокаженных.
Там лето раскаленнее печи,На смену – оскал зимы бесснежной,А все, что там осталось от речи, —Проклятия друг другу и Богу.
Нет там ни зелени, ни тени,Нет ни просвета, ни покоя,Ничего, кроме глины и коросты,Ничего, кроме зноя и гноя.
Но на переломе от морозаК летней геенне негасимойЕсть скудный двухдневный промежуток,Вешний, почти переносимый.
Но между днем, уже слепящим,И ночью, еще немой от стыни,Есть два часа, а то и меньше,С рыжеватыми лучами косыми.
И в эти два часа этих сутокДаже верится, что выйдешь отсюда,Разомкнув квадрат, как эти строфыРазмыкает строчка без рифмы.
И среди толпы озверевшей,Казнями всеми пораженной,Вечно есть один прокаженный,К тому же невинно осужденный,
Который выходит к ограде,И смотрит сквозь корявые щели,И возносит Богу молитвуЗа блаженный мир его прекрасный.
И не знаю, раб ли он последнийИли лучшее дитя твое, Боже,А страшней всего, что не знаю,Не одно ли это и то же.
4. «В России блистательного века…»
В России блистательного века,Где вертит хвостом Елисавета,Умирает великий велогонщик,Не выдумавший велосипеда.Покидает великий велогонщикНедозрелую, кислую планету.Положил бы под язык валидольчик,Да еще и валидольчика нету.
В Англии шестнадцатого векаСпивается компьютерный гений,Служащий лорду-графомануПереписчиком его сочинений,А рядом – великий оператор,Этого же лорда стремянный, —Он снимает сапоги с господина,А больше ничего не снимает.
Ты говоришь – ты одинока,А я говорю – не одинока,Одинок явившийся до срокаРоботехник с исламского Востока.Выпекает он безвкусное тестоС детства до самого погоста,Перепутал он время и место,Как из каждой сотни – девяносто.
Мой сосед, угрюмо-недалекий, —По призванию штурман межпланетный:Лишь за этот жребий недолетныйЯ терплю его ремонт многолетний.Штробит он кирпичную стенуНа завтрак, обед и на ужин,Словно хочет куда-то пробиться,Где он будет кому-нибудь нужен.
Иногда эти выродки святы,Иногда – злонравны и настырны:Так невесте, чей жених не родился,Все равно – в бордель ли, в монастырь ли.Иные забиваются в норыИ сидят там, подобно Перельману,А иные поступают в Малюты,И, клянусь, я их понимаю.
Я и сам из этой породы.Подобен я крылатому змею.Некому из ныне живущихОценивать то, что я умею.Живу, как сверкающий осколокЧьего-то грядущего единства,Какому бы мой дар бесполезныйКогда-нибудь потом пригодился:
Способность притягивать немилость,Искусство отыскивать подобных,Талант озадачивать безмозглых,Умение тешить безутешных.
5. «Были мы малые боги…»
Были мы малые боги,Пришли на нас белые люди,Поставили крест на нашем месте,Отнесли нас в глубину леса.
К нам приходят в глубину лесаЗахваченные темные люди,Приносят нам свои приношенья,Хотя у них самих не хватает.Захваченные темные людиГорько плачут с нами в обнимку —Кто бы в дни нашего величьяРазрешил им такую фамильярность?
– Бедные малые боги,Боги леса, огня и маниоки,Ручья, очага и охоты,Что же вы нас не защитили?
Боги леса, костра и маниокиПлачут, плачут с ними в обнимку:Кто бы во дни их величьяРазрешил им такое снисхожденье?
– Простите нас, темные люди,А мы-то еще на вас сердились,Карали вас за всякую мелочьНеумелою отеческой карой!
А теперь запрягли вас в машины,Погнали в подземные шахты;Кровь земли выпускают наружу,Кости дробят и вынимают.
А богов очага и охотыОтнесли и бросили в чаще;Вы приносите им приношенья,А они ничего не могут.
Знаем мы, малые боги,Боги леса, ручья и маниоки:Вас погубят белые люди,А потом перебьют друг друга,
Крест упадет, подломившись,Шахты зарастут, обезлюдев,На машинах вырастет плесень,В жилищах поселятся гиены,
И останутся малые богиНа земле, где всегда они были:Никто их не выбросил в чащу,Никто не принесет приношений.
«Не рвусь заканчивать то, что начато…»
Не рвусь заканчивать то, что начато.Живу, поденствуя и пасясь.Сижу, читаю Терри ПратчеттаИли раскладываю пасьянс.
Муза дремлет, а чуть разбудишь ее —Мямлит вяло, без куражу,Потому что близкое будущееОтменит все, что я скажу.
Я бы, может, и рад остаться там —В прочном прошлом, еще живом, —Но о семье писать в шестнадцатом?А о войне – в сороковом?
Сюжет и прочая рутина,Какую терпели до поры,Всем сразу сделалась противна —Как перед цунами мыть полы.
И лишь иногда, родные вы мои,Кой-как нащупывая ритм,Я думаю, что если б вымыли…Как эта мысль меня томит!
Такая льстивая, заманчивая,Такая мерзостно-моя —Что, зарифмовывая и заканчивая,Я кое-как свожу края.
Едет почва, трещит коновязь,Сам смущаюсь и бешусь.Пойти немедля сделать что-нибудь.Хоть эту чушь.
«Вынь из меня все это – и что останется?..»
Вынь из меня все это – и что останется?Скучная жизнь поэта, брюзга и странница.Эта строка из Бродского, та из Ибсена —Что моего тут, собственно? Где я истинный?Сетью цитат опутанный ум ученого,Биомодель компьютера, в сеть включенного.Мерзлый автобус тащится по окраине,Каждая мелочь плачется о хозяине,Улиц недвижность идолья, камни, выдолбы…Если бы их не видел я – что я видел бы?Двинемся вспять – и что вы там раскопаете,Кроме желанья спать и культурной памяти?Снежно-тускла, останется мне за вычетомТолько тоска – такого бы я не вычитал.
Впрочем, ночные земли – и эта самая —Залиты льдом не тем ли, что и тоска моя?Что́ этот вечер, как не пейзаж души моей,Силою речи на целый квартал расширенный?Всюду ее отраженья, друзья и сверстники,Всюду ее продолженье другими средствами.Звезды, проезд Столетова, тихий пьяница.Вычесть меня из этого – что останется?
«У бывших есть манера манерная…»