Приехали на берег залива и, едва стали выходить из машин, увидели бегущего нам навстречу хозяина шашлычной, который отчаянно размахивал руками и кричал что-то недоброе, как кричат: «вызовите скорую!!!» или «не подходите, взорвется!», я не сразу поняла. А он орал:
– Мясо украли! Мясо украли!..
Мама в это время уже переодевалась в кустах: очень уж вспотела за время поездки с Владом, а к праздничному ужину у нее было припасено другое платье.
В шашлычной нам одолжили ложки, и мы, голодные, ели из банок черную икру, запивая ее теплым шампанским, которое стало пеной – оно растряслось в машине и с трудом собиралось обратно в состояние напитка.
День был спокойный, нежно-пасмурный. Песок и камни были теплыми. Все разулись, пробовали босыми ногами воду… О-о, как хорошо… Митя, конечно, закатал штаны, превратив их в шорты, и снял рубашку, обнажив красивый торс – было что продемонстрировать, и он с удовольствием демонстрировал.
Влад завернул рукава рубашки, показал острые локти – на большее не решился. Иногда он, привлекая всеобщее внимание, возглашал: «Г-г-горько!» – и пристально смотрел, как мы с Митей целуемся, точно проверял, все ли в порядке, – и ласково улыбался.
Я смотрела на дымчатый залив. А там, за ним, – Финляндия, и где-то неподалеку – то самое озеро со смешным названием Пюхяселькя. Это и на немецком смешно. А в окрестностях озера снимались сцены фильма про Живаго – это была ближайшая к России точка, до которой удалось добраться съемочной группе. Сдержанно-чувственная природа, искривленные ветрами березки, степь да степь кругом… Все это было не Россией.
«Националь» принял нас в свои объятия только вечером. Тут было все, как на настоящей свадьбе – ganz annehmbar.[2]
Мед и деготь
(1981)
После свадьбы я целый месяц жила в Ленинграде – о, прекрасное, неразумное, чувственное, безответственное, исполненное уверенности в бесконечном счастье, первое время супружества! Как в природе случается иной раз заметить вечный момент красоты, в котором заключена такая гармония, такая безмятежность, что кажется, невозможны в этом мире ни ссоры, ни войны, ни болезни, а только это райское счастье, разливающееся в эфире, которому нет конца… Но вот спохватится ветер, и все потемнеет вдруг, и заговорят тревожно деревья, и с исчезнувшим золотым светом гаснет надежда на рай на земле…
Так бывают уверены юные люди, что ничто не в силах омрачить их счастье, что сама смерть – как ее там живописуют, с косой да в мантии, – персонаж из сказки.
Продлить визу, чтоб не улетать из Советского Союза тотчас после свадьбы, можно было только на месте, в Ленинграде. Над нами издевались, но мы этого не замечали до последнего. Точнее, я не замечала, а Мите не хотелось меня расстраивать. Нужно было, конечно, дать денег, а мне это было совсем невдомек. Митя не решался посвятить меня в русскую систему взяточничества, с помощью которой просто и быстро решают любую проблему, любой вопрос! В Германии ты, надев доспехи, будешь приступом брать бюрократические бастионы, а Терпение и Настойчивость, твои верные оруженосцы, помогут тебе когда-нибудь взять эту крепость. Но только не взятка, боже упаси от таких проблем!
– Да вы отдохните после свадьбы-то, приходите в пятницу утром, сегодня все равно прием не по вашему вопросу, – говорят нам в конторе.
Мы уходим «отдыхать», по театрам и концертным залам, немного волнуясь о том, что в воскресенье – мой самолет и, если продленной визы у меня не будет, я должна буду покинуть страну в начале нашего медового месяца…
Я вкусила на этой кухне неслыханные деликатесы: домашний творог, жареную картошку с грибами, укроп да зеленый чеснок с грядки и потрясающий мед с плавающими в нем кусочками воска.
В пятницу, к открытию, – мы уже здесь! Стоим, улыбаемся, идиоты.
– Хм… Мы по пятницам иностранцев не принимаем (красноречивый взгляд). Но так и быть. Приходите после обеда (выразительный взгляд).
После обеда:
– М-м… Все готово, но для визы нужна фотография.
Где??? Где ее взять? В восьмидесятые годы, в Ленинграде, за два часа до закрытия ОВИРа!!! Но – молодость, озорство и дерзость преодолевают и это глупое препятствие, и мы, взмыленные, с пылающими лицами врываемся в контору за десять минут до ее закрытия, протягивая фотографии…
Документы швыряются на стол с некоторой обидой, и сухая фраза чиновника, рабочий день которого подошел к концу и который не намерен больше объясняться, ставит точку в этой истории:
– Фотографии не нужны.
И, когда тяжелая пружина закрывает за нами дверь, мы хватаем друг друга за руки, мы смеемся, мы целуемся, мы обнимаемся… Мы не думаем ни об унижении, которому нас подвергли, ни о системе, ни о завтрашнем дне… Мы счастливы! Мы едем в деревню!!!
В пятницу вечером все отправляются на дачу или в деревню. И есть в этом общем порыве взаимопонимание, чувство локтя, словно дача – одна и та же, и всем – туда. Но, километры за километрами, все дальше и дальше от города, электричка пустеет, в просторных окнах мелькает все больше зелени, люди рассаживаются свободней на деревянных скамейках, и каждый рад (и вышедший из поезда на ближайшей станции, и едущий долго), что дача-то у каждого своя, со-о-бственная! Один рад, что его дача так недалеко от города, другой – что его дача так далеко от города. И так же, как дружный строй, шагающий в ногу на параде, разбивается на осколки личной жизни каждого марширующего, так же рассеивается толпа, распирающая электричку на Ленинградском вокзале, – и все больше не все: каждый в свой закуток, под свой абажур с кистями или без, к своей вселенской печали и к своей тихой радости.
Виза имела радиус действия, ограничивающий меня в передвижениях, то есть в деревне Кошки я могла отдыхать, а в деревне Шапки – извините, это уже являлось противозаконным действием. Но что делать, если дача Митиных родителей находилась как раз там, за пределами законопослушания! Чтобы не навлечь на себя проверку документов, я сплела волосы в косу, а в вагоне прятала под лавку ноги в явно иностранных туфельках и усердно спала, чтобы никто со мной не вздумал поговорить.
На нашу свадьбу родители Дмитрия не пришли – наверное, боялись.
И вот там, в дачном домике, я впервые увидела ее.
Она сидела у стола. Голова платком повязана. Непонятно, сколько ей лет: то ли еще молода, но выглядит старухой, то ли стара, но смотрится еще ничего. Наверное, она никогда не смотрела на себя в зеркало.
Как в природе случается иной раз заметить вечный момент красоты, в котором заключена такая гармония, такая безмятежность, что кажется, невозможны в этом мире ни ссоры, ни войны, ни болезни, а только это райское счастье, разливающееся в эфире, которому нет конца… Но вот спохватится ветер, и все потемнеет вдруг, и заговорят тревожно деревья, и с исчезнувшим золотым светом гаснет надежда на рай на земле…
И не поднялась навстречу. И ничего не шевельнулось в ее лице. Словно мой приезд ровным счетом ничего не значил. Вот если бы влетела зеленая муха, это точно вызвало бы эмоции – по меньшей мере страсть к охоте.
Я все понимала. Митя же рассказал мне, что Лариса Федоровна с двумя маленькими девочками пережила блокаду, что муж ее, к счастью, вернулся с войны невредим, потому и родился после войны он, Митенька.
Митя честно сказал, что мама была против брака с немкой. Ясное дело. Я даже не пыталась ей понравиться или изменить представление свекрови о моей стране. Это было бы жестоко. Но что удивительно, в ее лице я впервые встретила человека, для которого «загнивающий капитализм» был не расхожей фразой из газет, а абсолютной реальностью, и в эту реальность Ларисе Федоровне нравилось верить до такой степени, что, лишь речь заходила об этом чуждом ей мире, где люди «мрут на улицах», у нее делалось такое лицо, словно она чуяла в воздухе эту гниль. И тут – я, представитель того страшного мира, исчадие ада в розовом сарафане, на кухне стою, глазами хлоп-хлоп, – в ее доме!
Митин папа был бледной фигурой на фоне жены. Тихий и добрый, очень симпатичный лицом, что являло собою причину происхождения красоты моего мужа, он возился в саду со своими пчелами, кустами и грядками и никогда не возражал жене, точнее, не смел возражать – именно так, как в сказках.
Отчего у заплывших, постаревших и полысевших мужчин бывают красивые молодые жены – это понятно, но чем объясняется подобный мезальянс, весьма распространенный: властная, некрасивая баба и ее милейший муж? Слабохарактерностью мужчины? Да разве это слабость – смириться и жить под таким гнетом?
Домик был весь из дерева, с резными наличниками. Он весь скрипел и дышал деревянными ароматами. Наверх, на чердак, где мы спали, вела крутая скрипучая лестница. Туалет прятался в глубине сада, и это было бы необыкновенно романтично, если б не жирные комары, которые обитали в Шапках. Я была съедена прежде, чем поняла, что в туалет нужно ходить, закутавшись в одежды до самых ушей.