В моем детстве было не принято разговаривать о войне. В школе преподавали историю Германии только до 1930 года! А дальше – простиралась до горизонта тяжелая и мрачная завеса молчания, как уходящая гроза, сквозь которую болезненно прорывались вспышки. Мы чувствовали, что что-то страшное, загадочное, постыдное таится за той завесой.
Весь период фашизма, о котором не смели говорить или мечтали позабыть старшие, долго оставался провалом в сознании моего поколения. Только потом он явился каждому из нас, каждому персонально, различными путями и способами – и схватил за горло.
А пока – пока мы жили в счастливом неведении и, забравшись в родительскую постель воскресным утром, просили папу рассказать про войну. Его рассказы были для нас увлекательной сказкой. Как сидел папа под землей в темноте и придумывал истории для своих товарищей, чтобы они не боялись темноты и смогли заснуть. Как папу спасали его волшебные горячие руки: там, где он был, царил страшный холод, но его руки чудесным образом оставались горячими. В его байках оказывались и мы сами: мы были феями, которые всех спасали, – мы умели летать и носили прекрасные имена.
По особым дням, когда мы обедали в кафе, где нам, детям, даже был позволен лимонад, мы заказывали блюдо под названием «Русские яйца». Это было подобие знаменитого салата оливье, щедро политое майонезом, украшенное трубочками из салями и половинками вареных вкрутую яиц, на которых красовались маленькие сардинки. Покуда дожидались этого прекрасного блюда, слушали папин рассказ, как повар собрал свой дорожный мешок и отправился в Россию за яйцами. Он долго шел, считая березки. Путь его был трудным. Попадались ему деревни, где больше никто не жил… Вот кончилось лето, и принялся дуть ледяной ветер, а потом поднялась и метель – а он все шел. Он не терял надежды, хотя иногда на ресницах его дрожала слеза и застывала льдинкой, не скатившись… Наконец, приходил повар в маленькую деревню, его пустили погреться, но яиц ни у кого не было. И он брел от избы к избе, проваливаясь в снег, готовый все отдать за эти яйца, за их чудесный, почти забытый вкус… Вдруг – блюдо подавали – о, какое разочарование, ведь в папином рассказе повар еще не успел добыть этих русских яиц!!! А папа, словно очнувшись, возвращался к нам: «Ага, разбойники, довольны? Налетай!»
Той осенью, после поездки в Казань и Набережные Челны, я отнесла папку, которая попала ко мне после смерти мамы, – все бумаги, связанные с судьбой отца, – в военный федеральный архив и оставила запрос на сведения о человеке, который, смеясь, любил приговаривать: «Genieße das Leben beständig! Denn du bist länger tot als lebendig!» – Всегда наслаждайся жизнью, ведь мертвым ты будешь гораздо дольше, чем живым!
Ела-а-буга-а, Ела-а-буга-а… Я знаю это слово.
От станции Любовь…
(1980)
По-немецки эта свадьба называется точь-в-точь, как по-русски: жемчужная. Какой же красивой, наверное, должна быть жемчужина, которую тридцать лет обволакивал перламутр.
У моих родителей был юбилей. Их союз, не успев состояться в нежной юности и сразу рухнув в бездну войны, выкарабкался на руины и пепелища – и был заключен. Он родился из неизбывного желания жить счастливо вопреки всеобщей катастрофе – из переписки солдата и девушки, не успевшей до войны дать ему обетов верности.
Все собрались к праздничному застолью. Произносились речи во славу любви и верности, тосты, восхваляющие ценности супружества… Вот в этот семейный праздник я и собралась объявить о своем решении выйти замуж за русского. За советского.
Я сидела в большом зале ресторана среди веселого собрания родных и друзей в полном одиночестве. Я думала, думала. Было невыносимо одиноко.
Прошло два месяца, как я вернулась из своего второго путешествия в город Ленинград. Я летела домой в самолете, но, кажется, могла бы тогда обойтись и без него – я любима, я люблю, я… я дала слово! Я не знаю, что со мною будет! Я знаю, что никто меня не поймет! Но я люблю-ю-ю!
Но, лишь приземлившись на родную землю, – замолчала, как родители молчали про войну.
То мне казалось, что ситуация – неподходящая для такого важного сообщения, то вдруг начинали сомнения одолевать, страхи… Я молчала два месяца! Все происшедшее в России мне уже начинало казаться фантасмагорией, а стыд за свое малодушие и молчание, которое унизительно для моего избранника, – все возрастал. Но что же делать, что же делать?
Вот сейчас я встану – и все обернутся ко мне, и раздастся одобрительный гул. И, подняв бокалы, все замрут выжидательно с ласковой улыбкой, а мама с папой переглянутся, почувствовав неладное…
Декорация к моему выступлению была великолепной: на сцене – холодная война между Америкой и СССР. Слева – Рейган, справа – Брежнев, между ними – гонка вооружений. Позади, фоном – мир в неприятном, томительном напряжении. А я стою на самом краю авансцены и собираюсь не то речь толкнуть, не то в оркестровую яму головой кинуться.
Но…
Нет. Нет.
Я промолчала. Не встала. Не выступила.
Так я, запихивая трясущимися руками толстые прошнурованные свитки драгоценных бумаг в пишущую машинку, занималась подделкой документов.
Я слышала как-то от русских вместо «приятного аппетита» – пожелание «ангела за трапезой». Вот – тот самый ангел, который присутствует, по счастью, на некоторых обедах, сидел возле меня на родительском юбилее и не позволил мне высовываться! Случаются же в жизни невероятные вещи…
Мама проснулась около пяти утра от испугавшей ее мертвой тишины. Тот, кто тридцать лет спал подле нее, согревая телом, дыханием и баюкая привычным похрапыванием, – не издавал ни единого звука. Мама только протянула руку – и в ужасе отдернула ее.
Бедная мама.
Я помню, как звенел-надрывался телефон в коридоре квартирки, которую я снимала вместе с другими студентами, – никто не хотел вылезать из-под одеяла в октябрьский предутренний час. А мне вдруг стало понятно, что это – меня, меня… Это тошнотворное сердцебиение по пути к дребезжащему в темном коридоре телефону было незабываемо (с тех пор мне всегда становится дурно от ночного звонка, и сердце, как заполошное, начинает клокотать где-то в горле).
Декорация к моему выступлению была великолепной: на сцене – холодная война между Америкой и СССР. Слева – Рейган, справа – Брежнев, между ними – гонка вооружений. Позади, фоном – мир в неприятном, томительном напряжении.
А потом я ехала по Фрайбургу, который еще сладко спал. Это был тот самый мертвый час, когда уже уснули совы и еще не проснулись жаворонки. Всюду было темно и пустынно, и только мой маленький отчий дом светился всеми окнами и дверьми.
Папа был не страшный, точно спал. И лицо его, и расслабленные руки выражали безмятежность. Мне хотелось в последний раз взять его за руку – его руки были всегда такими теплыми… И, как мама, – отдернула.
Слава богу, не я стала очевидной причиной остановки папиного сердца – именно так это и расценивалось бы! Но вдруг… Вдруг он был бы рад за меня, вдруг бы благословил! Повел бы меня к алтарю, подружился бы с Митей…
Бы, бы, бы.
Я вовсе не хотела подмешивать в мамин траур такое сложное переживание – мое признание. Теперь оно было еще более неуместным. Добровольная пытка молчанием продолжалась – я тянула еще три месяца, прежде чем все рассказала. И тут настала мамина очередь замолчать!
Папа был эмоционален, а мама – сдержанна. Но у меня всегда было такое чувство, что мама обожает авантюру, просто не позволяет себе в нее пуститься. Это читалось в ее глазах, когда я приводила домой каких-то чокнутых друзей, которые вечно вытворяли что-нибудь неположенное. Она мне завидовала. Да! Пусть выносит свой приговор, он мне давно известен. Я готова выслушать его, в обморок не упаду. Она никогда меня не оттолкнет – остальное неважно.
Мама недолго молчала – всего-то несколько дней, а потом позвонила и сказала: «Знай, дорогая моя, что я против этого брака. Ты не осознаешь, какую совершаешь ошибку. Но я знаю, что ты не изменишь своего решения, – поэтому буду во всем тебе помогать».
Эх, не могла я тогда оценить ее мудрых слов, ведь все было примерно так, как я ожидала: она не одобряет этот брак – конечно! Она меня не оттолкнула – я знала! Но все ж, когда накатывал на сердце ледяной страх, что-то меня грело…
Кампания по подготовке к бракосочетанию началась с перевода документов на русский язык.
У нотариуса сидели почему-то только бабки с вязаньем, из поволжских немцев. Им всем было нужно переводить бумажки с русского на немецкий, а мне – наоборот. Они дружно уставились на меня и стали со скуки интересоваться: мол, чего да зачем. Я рассказала немножко. Ой, что было!!! У них все петли со спиц спустились! Они хором принялись отговаривать меня выходить замуж за русского, который будет пить и затем меня бить – меня, такую красивую молодую немочку! Что ж ты, родимая, делаешь, брось!..