Читать интересную книгу Золотая нить времен. Новеллы и эссе. Люди, портреты, судьбы. - Светлана Макаренко-Астрикова

– Ну хотя бы в Ливорно.. Город портовый, я слышал, туда часто заходят русские суда, можно будет отправить тело на родину. – безразлично пожал плечами придворный доктор, привыкший к неразборчивому лику смерти.

– Ливорно?! – потрясенно прошептал поверенный – Что такое Вы говорите, сударь? Русская миссия не может нести такие расходы на погребение! Господин Корсаков совсем недавно прибыл из Рима, семья его в отдалении, в России.. Лечение стоило дорого..

– Сообщите тогда своему послу в Рим, – сухо возразил герцогский лекарь. – Русские – люди отзывчивые, и я уверен, не захотят оставить прах бедного своего соотечественника в забвении. Я слышал, синьор Корсаков – княжеского рода и в ранней юности был придворным музыкантом? – в холодно – любезной улыбке доктора было что то убийственно насмешливое, презрительное.. Поверенный нервно глотнул и сощурив глаза, отчеканил, сам поражаясь силе своего, прежде глуховатого, неясного голоса:

– Не придворным, а – Лицейским! Императорский Сарскосельский Лицей в России – высшее учебное заведение, под покровительством Державной фамилии и лично Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Елисаветы Алексеевны.. О кончине бывшего лицеиста, серебряного призера, немедля в Придворную канцелярию и Дирекцию Лицея будет сообщено.. Мое почтение Его Светлости герцогу Тосканскому и благодарность сердечная за участие в судьбе русского дипломата. Прошу передать! – поверенный сухо поклонился, шелкнув лаковыми штиблетами. Когда он вскинул голову, сухопарая тень лекаря исчезла вовсе из комнат. Возле тела больного юноши суетилась лишь чернобровая итальяночка – сиделка. Она зажгла пару свечей на низкой мраморной каминой доске, накрыла усопшего белой простынею и теперь старательно пыталась вложить в еще теплые его руки маленький серебряный шейный крестик на тонкой цепочке.. Глаза Корсакова были закрыты и казалось, что юноша просто мирно спит, так спокойно и безмятежно было его чело, лишь в уголку пухлых, еще юношеских губ, искусанных и бледных, чернела тонкая струйка запекшейся крови.. В ногах покойного сиротливо темнел странно блестевший в пламени свечей гриф маленькой кефары без струн…

Вместо эпилога:

.. «Сказывают, за час до смерти он сочинил следующую надпись для своего памятника, и когда ему сказали, что во Флоренции не сумеют вырезать русские буквы, он сам начертал ее крупными буквами и велел скопировать ее на камень:

Прохожий, поспеши к стране родной своей!Ах, грустно умереть далеко от друзей!»

(Из воспоминаний Е. А. Энгельгардта, директора Императорского Царскосельского Лицея. Запись Я. Грота.)

.. «Вчера я имел от Горчакова письмо и рисунок маленького памятника, который он поставил нашему бедному трубадуру Корсакову под густым кипарисом, близ церковной ограды.. во Флоренции.. *16

«Сестра Кюхельбекера, Юлия Карловна, поклонится в Италии тому маленькому памятнику Корсакова, сорвет листок с померанцевого дерева у могилы… «Листок этот, – засвидетельствуют современники, – Кюхельбекер хранил, как реликвию, как святыню, вместе с портретом матери, с единственною, дошедшею до него, рукописью отца, с последним письмом и застжкою от манишки Пушкина и письмом В. А. Жуковского»..17

…Он не пришел, кудрявый наш певец,С огнем в очах, с гитарой сладкогласной

Под миртами Италии прекраснойОн тихо спит и дружеский резецНе начертал над русскою могилойСлов несколько на языке родном,

В. Кюхельбеккер. Портрет карандашом в годы ссылки. Источник иллюстрации: «Жизнь Пушкина». Том первый. М. Изд-во» Правда». 1987 год. Личное собрание автора.

Вильгельм Карлович Кюхельбекер. «Мой брат родной, по Музе, по судьбам»…

(21.06.1797 года [Петербург] – 23.08.1846 года [Тобольск])

* * 1 * *

Неуклюжий, долговязый, размахивая длинными, не по росту, руками, он бежал, ничего не видя впереди себя от слез, путаясь ногами в изумрудной, чуть изжелта, траве… Нет, эта невыносимая жизнь должна закончиться! Не «когда – нибудь». А сию минуту, сейчас! Терпеть эти беспрестанные насмешки и поддразнивания нет больше сил! Он не знал, примет ли его зацветший и тихий пруд, в который они, лицеисты, часто бросали то камешки, то листья, а потом зачарованно наблюдали за их плавно – сонным движением на воде. Рыб там не было, а, может, и были, он не знал… На минутку представилось ему, что эти самые рыбы будут плавать вокруг того, что было когда то им, шевелить раскрытыми, удивленно – толстыми ртами, что – то говорить на своем, рыбьем, языке. Может быть, хоть им станет немного жаль его, раз в мире людей царят лишь насмешки и непонимание! Впрочем, потом ему будет уже все равно… Он неуклюже бухнулся лицом в холодную воду, поднимая вокруг себя миллион брызг, ослепительных, колючих… Вода оглушила, на какое то мгновение все стало немым и ватным, потемнело в глазах. Он не различал ни криков, ни плеска крошечных волн – кругов, расходившихся вокруг, ничего!

Не было и страха, но и наслаждения блаженной тишиной и покоем, он еще не успел ощутить.

Очнулся оттого, что чьи то холодно – ловкие пальцы расстегивали тугой, намокший воротник мундира. Голос лицейского доктора, ласковый и сокрушенный, шмелем гудел над ухом: «Ай – яй, голубчик, что это такое Вы наделали! Совестно должно быть, Вильгельм Карлович! Испортили мундир, придется прошение теперь подавать в хозяйственную часть. Да и напугали всех, всполошили, оставили без обеда!»

Директор, Егор Антонович, наклонился и, казалось, хотел погрозить ему пальцем, но, увидев мокрое лицо, с растерянными, выпукло – близорукими глазами, готовое сморщиться от слез, только махнул рукой, приказав немедленно отнести «утопленника» в лазарет. К вечеру туда тайком пробрались Пущин, Дельвиг, Илличевский – Олосенька, Моденька Корф и Александр – те, кого он любил больше всех.. Растерянно моргая, он сжимал пальцами, боясь выпустить, потерять, теплую ладонь Александра, прислушивался к шепоту Жанно – Пущина, рассеянно кивал в ответ на улыбки Олосеньки и сдержанные вздохи Моденьки – тот все наровил тайком сунуть ему в руку леденец, выпрошенный у лицейского буфетчика.. Отогревшись под суконным одеялом, после камфорного растирания, он с трудом преодолевал дремоту… В голове кружился вихрь, который – он знал, – предчувствовал, – вскоре начнет собираться в строчки… Он никогда не складывал их насильно, если же начинал делать это, то капризное вдохновение улетучивалось немедля, разрушая все его отточенные, добросовестно записанные в тетрадки, планы. Единственно, чему планы не мешали, так это составлению «Словаря», в котором успел он написать только несколько глав, как – то: «Аристократия», «Естественное состояние», «Образ правления», «Рабство», «Свобода гражданская»… По ночам, щурясь при свете свечей, штудировал он труды Руссо и Вейса, выписывая цитаты и делая пометки. Заслышав в коридоре шаги гувернера Мартына Пилецкого, быстро прятал книгу в потайной ящичек бюро и нырял под тонкое одеяло… Строчки свои рифмованные не хранил долго на бумаге, заучивал наизусть, показывал Моденьке Корфу, тот удивленно шепча, говорил:» Странный ты, Виленька, и язык стихов твоих странен, однако, быть тебе в поэзии вслед за Дельвигом и Пушкиным, я так думаю…» Вильгельм в ответ только плечами пожимал и смеялся гортанным, глуховатым смехом… Кому дано знать судьбу? Тем паче, Судьбу Пиитическую? Лишь капризным и легким Музам…

* * 2 * *

В кабинете своем, сердито ворча на старого, седого слугу, Егор Антонович Энгельгардт немного нервно дергал ящики секретного стола – конторки, где лежали папки с делами лицеистов – воспитанников…

– Что это, право, свечей не допросишься?! Принеси еще огня, да позови господина Пилецкого сей час! Эки дела, господа воспитанники топиться удумали! Да что ты знаешь о Кюхельбеккере? С чего сие происшествие приключилось?!! – вопросительно – строго уставился Энгельгардт на седые бакены слуги, сквозь стеклышки пенсне – велосипеда. Тот испуганно попятился…

– Не могу знать, Ваше Высокоблагородие, господин директор! Всегда тихие были, читали много, все с книжками, только уж если выведут их-с! Не дай Бог! Вспыльчивы очень-с! Опять же господин Пушкин, егоза…

Что – «господин Пушкин?» Обижали чем? Доктор – хорошо ли смотрел? Нервы не расстроены ли? Не было ли в чем ущемления, придирок неуместных?… Да что ж ты пятишься, горе ты глупое?!.. Беги сейчас за Пилецким, да ключи принеси, эти, кажется, негодны! Ах ты, беда мне с этими вольнодумцами – пиитами! Еще до Их Величеств дойдет! Государыня Императрица*18и так уж беспокойство высказывала.. Мягкосердечна Государыня, но за деток – голову с плеч снимет, не пожалеет ни минуты! Даром что – ангел небесный! Так – то, горе ты глупое! Иди уж!