Читать интересную книгу Дороги Младших Богов - Андрей Сердюк

Но тут ведь как — знать-то не можешь доли своей, может, крылья сложишь посреди…

И я спросил Серегу:

— Как думаешь, это дорога, которую мы выбрали, или дорога, которая выбрала нас?

— Это дорога, которую нам показал старик, — ответил он сухо.

Да уж, Серега всегда был реалистом в большей степени, чем романтиком. Он не поэт. Он голимый прозаик.

Вот почему он туфли нес в руках, а я свои мокасины перекинул через плечо, связав шнурками.

Шли бодро. Правда, хотелось пива. Лично мне. Всё же, как ни крути, а лето на дворе. А лето подразумевает наличие пива. Но откуда в этих пределах пиво? Здесь не пиво, здесь — воля. И столько ее здесь, что хоть упейся. А вообще-то мы, наверное, лихо смотрелись со стороны — два таких городских мэна в неслабых цивильных костюмах посреди не протертого от пыли глобуса. А?

Я достал последнюю сигарету и прикурил. Пустую пачку с верблюдом на борту бросил в пыль. Привнес в окружающий ландшафт элемент цивилизации. Взлохматил глухомань, изменив слегка состав природы. Не от бескультурья, конечно, а концептуально. И подумал еще, что надо бы как-нибудь сочинить притчу о Последней Сигарете. Она того достойна. Но потом — при случае.

— Лошадь надо будет обязательно купить, — вдруг выдал вслух результат каких-то своих перспективных размышлений Серега.

— Надо, — согласился я, мне понравилась идея, поэтому развил ее: — Еще собаку.

— Собаку покупать не будем, дворнягу подберем — отмоем.

— Можно и так, — ничего не имел против такой экономии я.

Мы на какое-то время опять замолчали, а потом я спросил осторожно:

— Слушай, а мы это надолго?

— Там посмотрим, — ответил Серега расплывчато, — может, приживемся.

— Может быть, — заметил я дипломатично.

— А к чему нам там-то возвращаться? — спросил Серега, вероятно имея в виду под этим «там-то» покинутый нами сгоряча порт приписки, в смысле — город прописки.

Я ничего не ответил, лишь плечами пожал. В принципе я всегда был открыт для любых экспериментов. И любой новый опыт был мне не отвратен. Но я знал за собой, что являюсь животным социальным, и наперед никаких обещаний и клятв давать не хотел.

— Нет, ну а что мы реально теряем? Телевизор? — стал детализировать Серега.

Я опять промолчал.

— Или бизнес этот наш долбаный, где мы белками в колесе? В чертовом. На оборотные средства горбатимся. Сорок скоро. Сколько можно жизнь на будущее откладывать? А, Дрон? Не пора ли уже и просто пожить? А?.. Впрочем, ты сам там смотри.

Это он, типа, унимаясь, намекал, что я вполне свободен в своем выборе. Что я в своем праве. Но я в этом даже и не сомневался. И промолчал по этому поводу, а по предыдущему заметил:

— Бодрийар назвал бы это социальным дезертирством.

— Мы не дезертиры, мы дембеля, — не согласился Серега.

Я в общем-то понимал — не дурак, наверное, — что именно Серега в виду имел. Имел в виду, да не мог вот так вот с ходу сформулировать.

Что живем на бумерских скоростях. Что живем так, будто собираемся жить вечно. Что не живем настоящим. Что живем будущим. Что только его конструированием и озабочены. Что настоящее для нас ненастоящее, оно для нас — фуфло от мадам Тюссо.

Вот что Серега в виду имел.

А еще то, что не прожитые нами секунды складываются в непрожитые часы, часы — в сутки, сутки — в годы, а те — в столетия. И что всё это не прожитое нами в настоящем времени образует в итоге Великую Пустоту — ту самую замечательную фигню, которая удачно восполняет дефицит Творения, но при этом без зазрения совести опустошает наши измученные души.

Вот он о чем.

И я призадумался. Ведь, как ни крути и по-любому, Серега тут, конечно, прав — жизнь проходит. Можно сказать, пролетает. Со свистом.

Подумал я так, и тут же защемило в груди на предмет — а не пора ли действительно плюнуть на всё это чухманство и настоящим слегонца пожить. Ну там типа: жить, назад не оглядываясь; на текучку не заморачиваться; о завтрашнем дне ни-ни, пусть он, как ему и положено, сам о себе; сознание раскрепостить, а восприятие — обострить и кайф научиться получать от созерцания кончика сосновой иглы. Мало больше — мгновение надрочиться останавливать, если оно, допустим, прекрасно.

Во-во.

И я на излете этой своей мысли посмотрел на дрожащие за сиреневой дымкой вершины таинственных нагромождений.

Мы шли уже, пожалуй, часа два, а они, горы эти, ближе не стали. Я подумал, что это, наверное, какой-то обман зрения. Оптические враки такие. Ведь поначалу казалось, что до них рукой подать, а прошли уже километров восемь, не меньше, — и как будто на месте стояли.

Но, впрочем, это было не так, не на месте: впереди и слева от дороги как раз показался какой-то зеленый — похоже, крашенный дешевой медянкой — не то контейнер, не то вагончик. Раньше-то его не было видно на горизонте, а теперь нарисовался.

Значит, решил, продвигаемся.

Вагончик оказался придорожным кафе. Вернее — позной. На фанере в рамочке так прямо и было коряво выведено белой краской: «ПОЗНАЯ».

Я даже сперва-сначала и не поверил. Нет, ну какой реальный смысл, согласитесь, в таком глухом месте точку открывать? Ладно бы трасса рядом пролегала или Шелковый путь лежал, по которому караваны туда-сюда с навьюченными челноками, или… Но тут-то? Зачем?

Чтоб нас, что ли, которые здесь раз в четыре с половиной миллиарда лет мимо проходят, распаренными варениками с фаршем из конского мяса накормить?

Странным мне всё это показалось.

Впрочем, подумал, может, у них цены такие улетные, что все затраты окупаются? Может, у них торговая накрутка — тысяча восемь процентов? Во всяком случае, это хотя бы что-то объясняло.

Но нам ничего не мешало выяснить истину. Заведение было открыто. В позную было еще не поздно.

И мы, конечно, вошли. Надев туфли. Но не повязав галстуки. Галстуки при отсутствии фэйс-контроля, согласитесь, пустое.

Как только вошли, так сразу увидели Гошку.

Он сидел за ближним от двери столиком и что-то с аппетитом поглощал из глубокой тарелки. Увидев нас, он широко улыбнулся, помахал приветственно алюминиевой ложкой и произнес обрадованно:

— Чуваки, ну где вы там бродите? Я запарился вас ждать.

— Наш пострел везде поспел, — хмыкнул Серега, он, похоже, не сильно удивился.

А я вот удивился, и очень, но сделал вид, что нет, конечно. Держал марку.

Кроме Гошки, других посетителей в заведении не было.

Мы, уклоняясь от длинных липких лент, развешанных для ловли мух и прочих гнид, направились к его столику. И сели напротив.

— Представляете, они тут амексы не принимают, — зачем-то сообщил нам Гоша.

— Представляем, — усмехнулся я.

— Хорошо, что вы уже… — начал что-то он объяснять, но в этот момент к столику подошла с подносом молодая чингисханочка.

— Ваш заказ, — сказала она, скромно потупив глазки, и стала выставлять на затертую до дыр клеенку принесенные блюда.

— Чувствуете, сервис какой! — был в восторге Гоша. — А? Каково? Пяти минут не прошло, а уже всё на столе. Вот это я понимаю. Давайте, чуваки, налегайте. Окрошечка на сыворотке, позы горячие. Давайте, чуваки, давайте!

Гоша был каким-то странным. Глаза его блестели, и природа этого его блеска была мне, например, неясна. Ну не расторопностью же местного персонала было, в самом деле, вызвано это его приподнятое настроение. Тут что-то другое. Я-то Гошу хорошо знаю. Он обычно такой радостный, когда срослась какая-нибудь сделка, с которой он поимел значительный — не менее пятнадцати процентов на круг — бакшиш. А что его так раззадорило здесь и сейчас — вопрос.

Девушка пожелала приятного аппетита, отошла к стойке, а затем и вовсе скрылась где-то там в своей норке.

— Как вам девочка-то, а? — зацокал языком Гоша. — Корявенькая, конечно, но зато свежая. Нецелованная. Я бы с нею не прочь, пожалуй.

— Ты со всеми не прочь, — сказал Серега и, пододвинув к себе тарелку с окрошкой, добавил: — Асмодей хренов.

Гоша, улыбаясь во все свои тридцать три зуба, решил дать отповедь на такой наезд:

— Объясняю для тех, кто на бронепоезде. На первом курсе, как сейчас помню, изучал я теорию одного чувака, которого звали Ламарк. Жан Жак Ламарк.

— Жан Батист, — поправил я Гошку.

— Что? — переспросил он.

— Ламарка звали Жан Батист, — пояснил я.

— А-а, не важно, — отмахнулся Гошка. — Важно другое. Важно то, что этот парень проповедовал. А проповедовал он следующее: во всяком животном, которое еще не достигло предела своего развития, постоянное употребление какого-нибудь органа укрепляет этот орган, а неупотребление приводит к застою, вырождению и — со временем — к полному исчезновению. А я, чуваки, своим главным органом дорожу. И не собираюсь доводить его до исчезновения. Я им баб люблю, и они меня за его работоспособность любят.

— А ты, человече, еще не достиг предела своего развития? — спросил Серега, не глядя на Гошу.