Читать интересную книгу Без всяких полномочий - Борис Мегрели

— Он не заболел. Он в тюрьме, — сказал Дато.

— За что сидит? — спросил я.

— Ни за что! — ответил Дато.

— Ни за что у нас не сажают, — сказал Гурам.

— В том-то и дело, что ни за что. Я у прокурора был. У них доказательства. У брата доказательств нет.

— Дато, перед тобой журналист, корреспондент газеты Серго Бакурадзе! Расскажи все. Он поможет тебе. У него золотое сердце.

Журналист, который сам нуждается в помощи, в роли покровителя. Мне стало смешно. И почему я должен помогать преступнику? Я не сомневался, что брат Дато виноват.

— Не стоит вас беспокоить. Да и делу не поможешь. — Дато разлил вино в бокалы.

— Где работал брат? — спросил я.

— На швейной фабрике.

У меня дрогнула рука. Гурам заметил это.

— Ты что-нибудь слышал?

— Нет.

— Места себе не нахожу. Виню себя, — сказал Дато. — Я уговорил Карло вернуться домой. Он в Иванове почти шесть лет работал после института. Если бы он оттуда не уехал, сегодня главным инженером был бы. Все подстроено. Хотели от него избавиться. Есть на фабрике такой Вашакидзе, главный инженер… Извините, не хочу говорить, а все равно говорю. Извините.

Я знал Вашакидзе, энергичного мужчину с огромным лбом а рыжими усами. Он блестяще разбирался в технике и, случалось, сам ремонтировал станки. Когда я впервые пришел на фабрику, Вашакидзе помогал мастерам устанавливать новые машины.

— Вовремя пришли, — сказал он мне. — Как раз завезли новую технику.

Потом он водил меня по цехам.

— Через год не узнаете фабрики. Все морально устаревшее оборудование заменим, многие участки модернизируем. Идемте, познакомлю вас с директором.

Директор, анемичный человек небольшого роста, перебирая янтарные четки, тоскливо глядел в окно кабинета, обшитого дубовыми панелями. Казалось, он попал сюда случайно. На его черном пиджаке была орденская планка в четыре ряда. Я пожал холодную руку и с трудом расслышал: «Луарсаб Давидович Ахвледиани».

— При чем Вашакидзе? — спросил я Дато.

— Говорят, он приложил руку к несчастью Карло.

— Не может быть. Этого не может быть! Будет Вашакидзе заниматься грязными делами!

— Я сказал — говорят.

— Кем ваш брат работал?

— Завскладом.

— Завскладом? Инженер — завскладом?

— Я тоже удивился, когда Карло перевели на склад. Но он не стал ничего мне объяснять. Из него вообще слова не вытянешь.

— Откуда перевели?

— Из швейного цеха. Он там был начальником смены.

Я взглянул в окно. Стекла почернели и отражали наши лица, как кривое зеркало. Очевидно, они тоже были второй категории.

— Что произошло на складе?

— Шестнадцатого января склад обворовали. Обвинили Карло. Будто у него была недостача, он хотел скрыть и организовал хищение. Карло чужой спички без спроса не брал! Однажды он месяц со мной, с братом, не разговаривал из-за того, что я попросил его принести с фабрики отрез для моей жены. Женщины помешались на этой чертовой «Ариадне». В магазине ее не купишь. Говорят, в двух-трех появляется и сразу исчезает. Люди давят друг друга в очередях. Мне тоже давиться? А жена уши прожужжала. Вот я и попросил Карло. Обиделся он страшно. Что я, говорит, вор?! Пришлось мне, старшему, просить прощения у младшего. Всего не расскажешь. Длинная эта история, да не застольная.

— Похитили со склада «Ариадну»?

— «Ариадну», будь она проклята. Пять тысяч метров. Вы не подумайте, что я защищаю Карла как брат. Хотя кто же его еще будет защищать?! Поверьте, хороший он парень. Институт в Москве окончил с отличием, в Иванове за шесть лет работы два авторских свидетельства и медаль «За трудовую доблесть» получил. Мог такой человек на преступление пойти? Он всего-то четыре месяца проработал на складе.

— Да-а, — сказал Гурам. — Семья у него есть, женат он?

— Слава богу, нет, — ответил Дато. — Слава богу, что он не из торопливых. Он во всем обстоятельный. Девушка у него была, можно сказать, даже невеста. Но она дочь директора фабрики…

— Какая разница, чья она дочь — директора или рабочего? — Гурам недоуменно уставился на Дато.

— Как вам сказать… Дело в том, что директор любил Карло, а Карло вроде подвел его. Прошу вас, не будем больше. Извините меня, я сам завел разговор. Душа болит. — Дато поднял бокал. — Длинная и грустная история. Извините меня.

Да, действительно история была грустной и, очевидно, длинной. Мог ли я предполагать, что на короткую историю, которая произошла несколько часов назад и в которой мне далеко не все было ясно, наслоится другая, совсем уже не ясная и более драматичная? Мог ли я предполагать, что об этой истории я узнаю случайно? Если бы мы не поехали за город… Если бы не заговорили с Дато… И еще много других «если бы». Цепь случайностей. Но так ли уж все случайно?

— У вас есть копии апелляций, каких-нибудь документов? — спросил я Дато.

— Целая папка, — ответил он.

— Можете дать ее мне на время?

— Хоть сейчас.

Дато принес папку с документами и бутылку чачи для Гурама.

Нас встретила луна, желтая, как на чеканках Гурули.

Весенний ветерок приятно холодил лицо. Мы помахали на прощание Дато и уселись в «Волгу».

Дорога была темной, но луна провожала нас до самого города — я видел, пока не задремал, как она плыла то справа, то слева, иногда впереди нас, а потом укрылась, словно одеялом, тучей.

Машина остановилась. Открыв глаза, я увидел знакомый дом с деревянным балконом, нависающим над тротуаром. В двух шагах находилась крохотная Хлебная площадь, а там, чуть повыше, на узкой и кривой, ведущей к центру улице Кашена — дом с наглухо закрытым на ночь подъездом, за которым была до мелочей знакомая мне жизнь.

— Спи. Я быстро, — оказал Гурам.

— Куда ты?

— Взглянуть на больного.

— Нашел время!

— Кто знал, что мы познакомимся с Дато?

Я тоже выбрался из машины.

Тесно прижатые друг к другу дома с балконами плотно обступали Хлебную площадь, на краю которой лет двадцать назад по требованию жителей поставили сосновый столб с фонарем тарелкой. Электрическая лампа освещала лишь часть площади, а все остальное было погружено во мрак, и окна в домах зияли черными дырами. Я любил этот район с его кривыми узкими улицами и домами, налезающими на дома, с его запахами, напоминающими запах моего деда. Ведь, если разобраться, город пахнет населяющими его людьми, а мой дед семьдесят лет ежедневно ходил через эту площадь. Должен же был его запах хоть немного впитаться в дерево, в камни, в землю, наконец.

Я медленно пересек площадь, поднялся по улице Кашена и, как бывало раньше, потоптался перед той наглухо закрытой дверью, но не постучался, хотя искушение было велико, и быстро, чтобы не поддаться соблазну, повернул назад.

К этой двери я не раз приходил в такой же поздний час в годы учебы в университете, когда у моих ног лежал мир, который я собирался исколесить вдоль и поперек, когда все казалось дозволенным и доступным. Я требовательно стучал и через минуту слышал спокойный голос матери: «Сейчас, сейчас», будто она говорила с больным у себя в клинике. Потом скрипели деревянные ступени, натертые мастикой, потом длинный металлический засов, царапнув паз, стукался о косяк, скрипел ключ в замке, и дверь со стоном открывалась — за пять лет я так и не удосужился смазать замок и петли.

Ступени были скользкие, и, чтобы подняться по лестнице и не свернуть шею, следовало крепко держаться за перила, и мы — впереди она, чуть позади, словно для страховки, я — осторожно шли вверх, и мать молчала, но в этом молчании не было упрека, она никогда не таила в себе обиды или чего-то другого, просто она не отличалась разговорчивостью, и я, раздраженный ее молчанием и скользкой лестницей, спрашивал: «Ты почему не спишь?» Она спокойно отвечала: «Я спала». Не скрывая раздражения, я говорил: «По тебе не видно, что ты спала». Мать не отвечала и ускоряла шаг, придерживая свободной рукой полу байкового халата, чтобы он не распахнулся. Взобравшись наверх, она быстро шла в свою комнату, оставляя за собой ненавистный мне запах косметического крема, а через несколько секунд я слышал, как щелкал выключатель и шуршал накрахмаленный пододеяльник, и потом, наконец решившись, мать спрашивала: «С кем ты был?» Я отвечал: «С товарищами». Лишь в конце учебы в университете, когда я увлекся женщиной чуть ли не вдвое старше себя, она могла бы быть младшей сестрой матери, и домой возвращался позже обычного, а иногда вообще не возвращался, я понял, что скрывалось за вопросом «с кем ты был?», но и тогда поначалу я не придал значения расспросам, хотя расспросы с каждым днем становились настойчивее, и уже по этому можно было судить о настроении матери, не говоря о том, что у нее началась бессонница, она перестала заниматься утренней гимнастикой и забросила свою косметику. И она сделала все, что могла, — поговорила с деканом, и меня распределили в захудалый городишко школьным учителем, хотя мне было обещано место на кафедре.