Читать интересную книгу Романтичный наш император - Лев Яковлев

Дождь лил монотонно, с ровным, как от мельничного колеса, шумом, казавшимся женщине под накидкой оглушающе громким. Изредка переступали лошади; вздрагивали под ветром, стряхивая с листьев воду, ветки ив на опушке, и ни звука не доносилось более, кроме плеска дождя.

Самого Павла это ожидание не мучило. Спешил он всегда, вечно ел впопыхах, если был один за столом, просыпался едва не затемно. Жизнь стоила большего, чем проспать ее или провести с вилкой в руке. Но сейчас — иное: бой шел, хотя все они здесь, на взгорке, больше двух часов ждали, не двигаясь. Беспокоился Павел за жену — на ветру, под дождем, и накидка может не спасти от простуды. Дважды, наклоняясь к ней, почти беззвучно шептал на ухо, что ее проводят до мызы и позовут обратно, едва начнется атака, но Мария Федоровна, хмуря брови, отвечала решительно «нет».

Ожидание становилось все тревожнее, как на облаве: зверь зажат в кольцо, заложены пули в фузеи, вот-вот захрустит кустарник и застынет на миг у края поляны темная тень… Павла передернуло — охоты он не любил и сейчас, поддавшись на миг азарту людей вокруг, согревавшему их, отчетливо, до отвращения ощутил нетерпеливую готовность вскинуть оружие.

Он не упустил, не мог упустить ни за какими мыслями момент, когда ярко всколыхнулась дождевая пелена там, у опушки рощи, и, без единого вскрика, словно онемевшие под мечущимся, то размеренным, то торопливым, перестуком капель по киверам, плечам, лицам, пошли в штыковую гренадеры.

Часом позже, проследив, как подали жене сухую накидку и кружку горячего молока, Павел со стылым лицом подъехал вплотную к стоявшему пешим, во фрунт, утопая по щиколотку в мокрой траве, Линденеру.

— Приказ, не выполненный в срок, не выполнен вовсе.

— Ваше… Мне нет оправданий. Я должен был заранее провести рекогносцировку, полную!

— Пустое. Или вы карту не способны прочесть?

— На карте не обозначено болото, которое пришлось форсировать.

— За два часа? Без отставших? Нашли брод?

— Нет. Фашинами забрасывали.

— Сколь обширно болото?

— Едва не полверсты.

— Что же… полковник. Вы проявили мужество, достойное полководца. Я не забуду. Жду к ужину вас. — И, повернув лошадь мягко, чтобы не обрызгать Линденера, Павел рысью пустил ее вслед штабу. В седле он держался хорошо, поводья отпуская сколь надо, только голову откидывал далеко и сидел чуть прямее, чем следовало.

* * *

Последние дни октября выдались в Москве холодными. Облетела листва, после дождя густо пахло прелью, прихватывал под утро лужицы ледок. Москва — не Петербург, пронизывающий ветер не пробирал до костей, но писаришки да приказчики, от холода одними шарфиками спасавшиеся, быстрили шаги, поглядывая завистливо на ладный экипаж проезжавшего мимо купчика. А купчина, едва на Яузу свернули, кучера окликнул, велел остановить и, спрыгнув молодо на мостовую, зашагал, плечи расправляя. Холод Ивана Голикова не брал.

Шел он, вприщур, с веселинкой разглядывая прохожих, суету у лавок примечая, вмиг определяя встречных: кто таков, куда спешит. На крыльцо свое поднявшись, молотком дверным чечетку выбил, весь дом переполошив. Сбросил на руки слуге мехом подбитый плащ, спросил:

— Вернулся?

— Пришли, давно уж. В кабинете затворились, пишут.

— Ну, ну, — промычал Голиков, ступая на лестницу. В кабинет он вошел не стучась. Подмигнул с порога сыну, приподнявшему от работы голову, умостился в кресле против стола поудобнее.

— Вижу, не пустой твоя прогулка была, коли сразу за писанину взялся?

— Мне Александр Романович поведал многое, бумаги отцовские смотреть позволил. Он полагает, труд мой о Петре Великом ныне более чем когда-либо нужен. Теперь вот еще с Карамзиным встретиться…

— Ну, а что? Или бойкости пера тебе не хватает, получиться желаешь?

— Так ведь у Николая Михайловича об истории суждения важные есть. В части «Писем путешественника российского», что не издана еще, многое он о Петре Великом говорит.

— Не знал. Это тебе Воронцов поведал?

— Нет, об этом я ранее слыхал.

— Ну, Бог с ним. А я тоже не без радости.

— Сговорились?

— Считай, да. Полгода ломались Мыльниковы, да не тверже нас оказались. Быть компании! А тебе — директором. На том сошлись, чтобы директоров двое, один от иркутских, другой от нас. Сдюжишь меж писанины-то своей?

— Коли нужно…

— Нужно. Чать, при Петре могли земли открывать, на пустошах города ставить. А что, может, и мы с тобой город заведем, столицу земель заморских?

— Сначала сараюшки для пушнины надо ставить.

— Там не сараюшки. Баранов поселения возводит, с валами, церквами, верфями. Пожалуй, и флаг компании нашей иметь пристало?

— Можно и флаг… С привилегиями что?

Иван Ларионович, помрачнев разом, выпрямился в кресле:

— Забота покуда была у меня — Мыльниковых сговорить. Теперь и до привилегий руки дойдут. Спешить некуда, коли мы вместе с иркутскими, дороги никто не: перейдет.

— И все же, не ровен час, с бумагой — лучше.

— Вестимо. На той неделе поеду. Чать, вспомнит меня государыня, коли для памяти шпагу приодену, ею врученную.

И, хохотнув коротко, поднял на сына светлые глаза:

— Вот рукопись-то дал бы мне почитать, дивно!

* * *

За полгода Резанов не сумел продвинуть компанейские дела ни на шаг. Показывал проекты Нарышкину, был еще дважды у Трощинского, сумел встретиться и с вернувшимся из опалы Безбородко. На Александра Андреевича возлагал он самую большую надежду, зная, что тот постарается для себя оттягать добрый куш, но и помочь сумеет, если захочет. А Безбородко выслушал его лениво, вставал дважды, подходил к растворенному окну — шел тогда июнь, стояла первая, самая беспокойная жара.

— Право, Николай Петрович, дело куда интереснее выходит. Но время неблагоприятно! Идти сейчас к государыне с этим — нет проку, поверьте. Повремените, вот с французскими делами разберемся, тогда…

— Александр Андреевич, разумом понимаю вас, но, посудите сами, легко ли ждать, коли знаешь, что каждым днем промедления дело страдает?

— Ну, вы еще про пользу российскую скажите. По нынешнему раскладу сделать ничего нельзя, стало быть, надо ждать.

К осени до Резанова дошли слухи о сговоре между Голиковым и иркутскими купцами. Делать что-то следовало срочно, коль не самому привилегии получить, так хоть другим помешать, и он решился пытать счастья у Зубова.

Платон Александрович встречу трижды переносил, за заботами своими многими, и принял Резанова только на второй день после отъезда шведского короля. Выслушав, мельком взглянул на бумаги, приоткрыв бювар. Отвел в сторону взгляд. Николай Петрович, зачарованно разглядывая чистое, как у ребенка, нежно-розовое лицо фаворита, вполуха слушал про полезность затеянного, желание графа самолично участвовать в предприятии, занятость государыни французскими делами, по которой единственно нужное решение откладывается. Зачем лгать, подумалось ему, — все знают, императрица больна, в день, когда не явился Густав на прощальную аудиенцию, случился с ней удар. А князю Платону долго ли по Зимнему хозяином ходить?

Нового в тот день Николай Петрович ничего не узнал, и спрашивая потом себя, отчего именно теперь решился искать удачи в другом месте, не находил ответа. Наверное, всему виной беспокойный, бегающий взгляд Зубова, тишина во дворце, да на обивке кресел мерещилась все серая патина, будто с них перестали стряхивать пыль.

Кляня себя за неразумие, которое дорого может обойтись, и не в силах отступиться от замысленного, он приехал в Смольный к бежавшей от двора фрейлине Нелидовой, фаворитке наследника престола.

Екатерина Ивановна не принимала никого. Соболью накидку, приготовленную в подарок даме поважнее, отдать пришлось мадам Лафон, чтобы оказаться в маленьком алькове правого крыла второго этажа, где, кроме двух кресел у камина, ничего не было.

— Екатерина Ивановна, могтю простить мою настойчивость. Я, как очарованный рыцарь, грезящий чудесами Святой земли, полжизни готов отдать за счастье говорить о грезах своих.

— Отчего вы думаете, что я окажусь хорошей слушательницей?

— Зная о вас — не могу думать иначе. Собеседника при дворе я себе не ищу, у каждого на уме — милость обрести или денег добыть. Вы — иная.

— Не обмануться бы вам. Но где ваша Святая земля? Или вы, в самом деле, хотите Иерусалим освободить?

— Нет, Екатерина Ивановна. Далеко отсюда, за самой Камчаткой, лежат края, храбрыми и честными людьми сделанные частью владений российских. Там гавань Трех Святителей, залив Петра и Павла, там заложен поселок Славороссия.

— Далее Камчатки? Стало быть, Америка?

— Именно. Сухим путем земель тех никто еще не достигал, да и корабли, что там якорь бросали, покуда по пальцам сосчитать можно. Соболя в лесах — как песка на морском берегу, бобры громадные, едва не с медведя, а от морских зверей в теплую погоду кромки воды не видно, будто страна вся опушена меховой каймой. Люди просты, развратом века не тронуты, веру Христову принимают таинством великим, как во времена апостольские.