А далеко ли и высоко ли эти крылья унесут твою чайку? За облако — не дальше. Там, за облаком, этот простор только начинается, за облаком луна да звезды. К ним-то и устремляется человек, мощный мотор несет его. Вот что такое твоя салака в энергосети, пчелка в улье. Этак высоко и далеко за ним никогда не угонится ни чайка, ни орел.
— И не нужно. У чайки на этом земном пятачке право первородства и благословение отца родимого. Чайка может лететь куда захочет, а у человека ноги в сетях и границы под носом. У чайки нет ни границ, ни сетей, чайка вьет гнездо где захочет.
— Только ежели волк ее гнезда не разорит.
— Волка она не так уж и боится-то, она боится человека. Человека боятся все — птицы в небе, звери в лесу, рыбы в море. Человек и самого себя травит порошком, портит воздух атомной пылью, сливает в море свои помои.
— Эх, а наш старик все о том же! Плешь ему проела хорошая жизнь, вот он и ворчит, — сказала Пярта, моя теща, и прибавила: — Сети, сети! Какой тебе от них вред? Свет хотят провести в дом — он не дает, знай чадит коптилкой. А откуда у тебя и керосин-то, ведь тоже из сети, в торговой сети куплен! Щепи лучину и высекай огонь из кремня, — спички тоже из лавки. Сети? Когда же это раньше ты за рыбу такую твердую плату получал, как нынче? Когда это раньше у тебя такая тонкая рыболовная снасть была, как теперь? А все ворчит!
— Я еще не договорил! Хейно сказал в конторе после речи этого прораба, что, мол, теперь мы в сети. Я-то не ходил «спасать» латышей…
— Ты, Хейно, не слушай этих его стариковских выдумок. Он и мои мысли пытается читать, и сны угадывать, но редко когда в точку попадает.
На сей раз попал-таки в точку, подумал я, но, конечно же, вслух ничего не сказал.
«Чечевичную похлебку», которую гнали на наш маленький остров повисшие между морем и облаками провода, вкушали на Ухте, как и всюду на земном шаре, — вкушали, пожалуй, с еще большим удовольствием, потому как она приблизила к нам прочий свет белый. Еще «букаву-вольф» помогал иным нашим невестам варить кофе и гладить салфетки под кофейные чашечки не допотопным утюгом с углями. Теперь же, получая ток с материка, все наперегонки принялись закупать электроприборы.
Вскоре в каждой второй семье Ухты был холодильник на кухне, в каждой третьей — стиральная машина в бане. И если всего этого еще не было в каждой рыбацкой семье, то не из-за энергосети, а по вине сети торговой. В колхозном коровнике работал доильный агрегат, в ремонтной мастерской точили, пилили, сваривали, сверлили и совершали еще десяток работ с помощью того же тока, который приводил в движение моторы и освещал квартиры в Таллине, Ленинграде, Риге, Вильнюсе, Пскове, на Сааремаа. Да и на Сяарепанге, в волости бывших пиратов, небось горел тот же свет, — в зале Тынне, уставленном подпорченными морской водой зеркальными трюмо, хотя сам старый Юри, как я слышал, коротал свои дни на другом конце планеты, в Новой Зеландии, при свете тамошних ламп.
Если кто еще и талдычил о праве первородства Исава и о независимости Ухты, так это мой тесть, старый Кибуспуу. Однако Пярта, теща, произвела революционный переворот и в самом доме Кибуспуу, отнесла керосин на чердак, где лежал всякий хлам, и велела провести в дом электричество. Тесть, пожалуй, ответил бы на это контрреволюционным мятежом, будь он помоложе. Но теперь такое намерение в нем только теплилось.
Чтобы совсем охладить его пыл, мы с Ирмой подарили старикам холодильник, купленный по знакомству в Пярну. Я сначала думал, что это может только подлить масла в огонь, но тесть лишь засопел, когда теща в ответ сунула внукам Танелю и Тийу, которые тоже пришли передать наше подношение, теплые вязаные варежки. Этак же сопя, старый Кибуспуу нарезал зимой льда, свез его к погребу и засыпал опилками. Продуктов, которые Пярта держала в холодильнике, тесть не ел, от них-де шел «чужой» запах. Свою же еду он хранил в погребе. Так вот и ели тесть с тещей на разных концах стола, а спали в одной постели. Хлеб оба брали из одного шкафа, а приварок и прочее тесть носил из погреба, теща — из холодильника. В открытую не ссорились, ели молча, будто сидели по обе стороны стола двое немых.
И все же снова пришло в Ухту время, когда Пярте пришлось перетаскать свои маслобойки и кадочки из холодильника в погреб. На Ухте не было трамваев, троллейбусов, метро, так что здесь не произошло такого переполоха, как где-нибудь в большом городе, когда временно прерывается подача тока. Но «чечевичная похлебка», притекавшая на Ухту с материка, стала и для ухтусцев лакомым блюдом, и люди частенько поглядывали на материк, не появляются ли оттуда монтажники, дабы снова поставить снесенные дрейфующими льдами столбы. Нам, ухтусцам, самим с этим делом было не справиться. Как когда-то Пярте, моей теще, пришлось тащиться со стенными часами к часовщику на материк, так и теперь мы надеялись на помощь с материка. Юго-западный шторм нагромоздил на мели между Ухтой и материком высоченные ледовые кучи, и, пока-то они растают и пока-то поставят новые столбы, пройдет не одна неделя. А до тех пор пришлось нам обходиться своим умом-разумом и запасами.
Я, конечно, немедля пустил в ход «букаву-вольф» — и не без тайного удовольствия. Запустили мотор и для колхозной конторы и дали свет нескольким семьям ухтусцев. Потом сломалась одна шестеренка, запчастей не было, и Ухта снова погрузилась в темноту. Отыскали в старой завали керосиновые лампы, и не я один ходил к старому Кибуспуу снова занимать керосин. Видел бы ты, Ааду, как он черпал керосин из заветной бочки и без единого лишнего слова переливал в бидоны нуждавшихся. И никому не напоминал о «чечевичной похлебке», притекавшей по проводам с материка; одним словом, отливая мне керосину, не вякнул об Исаве и человеческом праве на первородство. Разговорчивый раз-два в году, тут Кибуспуу и вовсе превратился в молчуна. Но без слов было еще яснее, о чем старик при этом думал.
Пролив на две недели был забит льдами, на материк не попасть ни в лодке, ни