по вечерам изучал все грехи латышей до и после Генриха Латышского, особливо же в пору самого Генриха, когда они, семьсот лет назад, пришли на подмогу ордену меченосцев разорять эстонскую землю. С молодым латышским капитаном мне больше не довелось встретиться, чтобы обвинить его задним числом в каких-нибудь грехах… Незаметно для себя самого я стал ярым националистом, который считал своим долгом бороться с латышским «шовинизмом». Эта вражда к латышам сидела во мне несколько месяцев, пока однажды вечером, читая Толстого, я не набрел на фразу, что человек никогда не прощает тому, с кем он сам поступил несправедливо. Эта фраза выросла передо мною, как препятствие, которое не преодолеешь незаметно.
Я же сам не прощал латышам, потому что по-пиратски «спасал» их траулер.
А потом произошло нечто, и вовсе спутавшее мои карты. Однажды на Ухту заявились люди, которые принялись обмерять море и искать на острове места, куда бы поставить мачты высокого напряжения. Два километра двухсаженной глубины, отделявших Ухту от материка, не были для них препятствием, чтобы доставить на Ухту силу Нарвского водопада и тепло горючего сланца.
Мне бы только радоваться: энергия «букаву-вольфа» все ж таки дорогая, колхозу хлопотно покупать и доставлять для него нефть. К тому же еще плати жалованье мотористам на карликовой электростанции. Это было чересчур накладно для нашего маленького хозяйства. И все же каждая новая мачта высокого напряжения, тянувшаяся своим стальным каркасом к небесам, словно бы подрезала мои крылья. До сих пор Ухта была как бы отдельным государством, а я, сын Лийзи, президентом его. Теперь же эта относительная независимость ускользала.
Когда высоко над морем между фермами повисли провода и ток с Большой земли добела раскалил нити в лампах колхозной конторы — раскалил гораздо ярче, нежели «букаву-вольф», — я мысленно спросил себя, нужен ли теперь здесь я, старый пират.
Прораб монтажников торжественно заявил при открытии линии электропередачи:
— Теперь и остров Ухта — в большой энергетической сети Северо-Западного района Советского Союза.
— Да, в сети, — буркнул я.
Прораб в пылу воодушевления не заметил двусмысленности брошенной мною фразы, или, как сказали бы ты, Ааду, и твои собратья по ремеслу, ее подтекста. Не заметили этого Ирма и другие женщины, что оказались в конторе, не заметили, пожалуй, и мужчины, кроме моего тестя, старого Кибуспуу.
— Так что ты теперь, стало быть, в большой сети, — сказал тесть, когда я однажды зашел к нему попросить рубанок. У старого Кибуспуу был полный набор инструментов по дереву и металлу, у меня же всего какое-то зубило да стамеска.
— Да, в сети, а ты, выходит, все еще так болтаешься.
— Покамест у меня душа в теле и в голове не помутилось, не бывать этому.
— А ежели жена потребует?
— Тогда пусть берет развод — нынче это легко делается — и пусть перебирается к тому, кто уже барахтается в сети.
— Почему барахтается? Да Ирма, твоя дочь родимая, только радуется. Вот, хочет купить всякие электрические причиндалы и в комнату, и в кухню, и в баню, и в хлев и все включить, чтобы завертелись от тока этой новой сети. Это ж дешевле, чем от «букаву-вольфа», без перебоев, да и ток круглые сутки подают.
— Ну, еще увидим, как весна придет и шалый лед южным ветром потянет через пролив. Поглядим, каково этот твой ток круглые сутки подают…
— Под столбы гранитные глыбы наворочены. Лед их не стронет.
— Не стронет лед, так перегорит пробка в Нарве или Риге, от которой сюда ток идет…
Тесть видел меня насквозь, знал мое больное место после «спасения» «букаву-вольфа» и, подкусывая меня, ухмылялся.
— Электро горит в лампах и вертит машины всюду на планете. А ежели кто на Ухте хочет остаться при керосине, никто его не неволит.
— Не хочу продавать своего первородства за чечевичную похлебку.
— Чечевичная похлебка и первородство? — пожал я плечами.
— Вот корпишь каждую свободную минуту над книжками, а то, что прямо тебя касается, пропустил или забыл. Вспомни историю Исаака и двух его сыновей, Исава и Иакова. Были они близнецы, но Иаков явился на свет малость попозже. Исав был волосатый, Иаков гладкий и хитрый. Однажды, когда Исав целый день охотился или пас скотину, пришел он домой очень голодный. Видит, младший брат Иаков сварил чечевичную похлебку — вкусный пар идет от горшка. У волосатого Исава кишки в животе запищали, и просит он: «Иаков, будь добр, поделись по-братски, дай мне чечевичной похлебки!»
Хитрый Иаков кумекает себе, поглядывает косо и говорит: «Я-то поделюсь по-братски, но и ты будь братом! Видишь, у меня чечевичная похлебка в горшке — один запах щекочет нёбо, а у тебя, старшего брата, право первородства. Сделаем так: я дам тебе чечевичной похлебки, сколько твоя утроба примет, а ты мне за это отдашь свое право старшего брата на первородство!»
И волосатый Исав променял за какую-то чечевичную похлебку свое первородство. Иаков унаследовал от отца стада и имущество, получил благословение Исаака, Исав же только наелся чечевичной похлебки…
— Гм! Как я понимаю, дорогой тесть, ты хочешь сказать, что я и мне подобные, особенно твоя родимая дочь, продают за электричество и всякое прочее — свое право…
— …быть самостоятельным человеком. Ты же муравей в муравейнике, пчела в улье, салака в сетях.
— Я не хочу выть серым волком в лесу! Да и сам ты не волк.
— Почему волк?! Я хочу, чтобы человек был свободной птицей. Чтобы не был он ни салакой в сетях, ни волком в лесу, а был бы вольной чайкой над морем!
— Ого, так уж и чайкой над морем! Вот чудеса — слышать такое, неужто наш старик уже и крылья прирастил себе к лопаткам? — подковырнула Пярта, моя теща.
— Ты, старуха, не лезь поперек, когда твой муж суженый с твоим милым зятем-пиратом о мирских делах толкует. Ты Ирму учи, когда она придет к тебе за чесалкой или ножницами для овец.
Все это сказано было, правда, моей теще, но задевало-то больше меня, вот, мол, не может справить жене такую мелочь. Но я не дал сбить себя с толку этими намеками-упреками и сказал:
— Чайка над морем?