совет торжественно постановил, что она будет готовиться в медицинское училище. По мнению родителей, человек, не имеющий в жизни ни устремлений, ни желаний, ни планов на будущее, должен непременно стать фельдшером. Один только отчим за Лоту заступился. Сказал, что для начала хорошо бы поработать в больнице, чтобы пообвыкнуться в специфической больничной среде, а заодно получить трудовой стаж, который еще никому не вредил. А бабушка ничего не сказала. Но Лота знала, что у нее на уме: в лихую годину лучше прибиться туда, где есть кормежка. А в больнице кормежка, какая-никакая, была, есть и пребудет вечно.
Это была огромная больница, и магия ее чисел навсегда застряла у Лоты в голове. Когда она хотела запомнить 27-ю страницу в книге, она думала: 27-й корпус - это морг. Или трамвай ╧6: 6-й корпус - психосоматическое отделение. Двойка - терапия. 22 августа - 22-й корпус для блатных и крутышей. 14-й корпус - реанимация. 19-й - неврология. Некоторые вещи остаются с человеком на всю жизнь даже против его желания.
Проходили месяцы, а готовиться в училище Лота не начинала. Ей быстро стало понятно, что медицина с ее стерильностью и субординацией - настоящий деспот. А свобода, которую она скупою рукой выдавала медперсоналу в виде отпуска - слишком призрачна и кратка, чтобы кого-то осчастливить. Может, думала Лота, это делается нарочно, чтобы люди не успели распробовать ее вкус? К тому же ее отпуск ни разу не совпал с летом. Это и отпуском трудно было назвать. Так, пара недель зимой. Кто-то другой всякий раз ухитрялся забрать себе дефицитные летние месяцы. А Лоте ближе к декабрю снова выпадали жалкие две недели казенной свободы.
Зато в промежутках между дежурствами она много гуляла. Обходила свой район улицу за улицей. Садилась на скамейку, что-то записывала в блокнот. По дорожкам прыгали воробьи. Бульвар отражался в мокром асфальте, как в зеркале. Листья прилипали к тротуарам - круглые, продолговатые, звездчатые кленовые: осенью город становился похож на гербарий.
Лота уже твердо знала, что не хочет быть фельдшером, зато могла бы стать поэтом или художником и только никак не могла выбрать, кем именно.
* * *
И вот, второй после школы весной ее впервые настигло запыхавшееся слово "отпуск". Как рыба, ловящая ртом воздух. Конечно, это было еще не совсем лето. Было начало мая, ночи стояли студеные, повсюду выглядывал перезимовавший мусор: за минувшую зиму город здорово опустился. Но одновременно и помолодел. Абсурдно звучит, но все именно так и было.
Дело в том, что еще в допитерские времена Лота и Гита планировали съездить к морю. Идея выглядела заманчиво, но расплывчато. Обсуждались детали, но дальше разговоров дело не двигалось, и путешествие рисковало так и остаться разговорами и планами. В принципе, Лота была к этому готова. Такие вещи часто ограничиваются словами, но и это не плохо: некоторые слова делают человеческую жизнь счастливее. Лота мечтала о поездке - и одновременно боялась ехать. Она не представляла, что на нее, тихую троечницу, обрушится такое великое счастье. Денег у нее не было. Смелости и решительности, необходимых в любом путешествии, тоже не было. Она ни разу никуда не ездила. Тем более, не ездила с Гитой. Она не видела в жизни ничего кроме Краснодорожного и Москвы. Хотя и это, если вдуматься, не так уж не мало...
И вдруг, в преддверии ее первого полноценного отпуска ситуация изменилась: они с Гитой твердо условились вместе отправиться в Симеиз - в крымский курортный поселок, где имелись и санатории, и частный сектор, и романтические южные парки. А главное - там было море. Лота стремилась к морю, как все отдыхающие. Гита же, повидавшая за жизнь немало морей, городов и курортных поселков, собиралась отыскать на берегу места силы и каких-то загадочных людей, которых называла братьями воздуха.
Услышав по телефону о братьях воздуха, Лота тут же вспомнила другой разговор, состоявшийся еще задолго до Питера.
Они тогда сидели в Гитиной комнате и рассматривали альбом "Птицы в сюрреализме". Текст был по-немецки, но его и не требовалось: главным в альбоме были репродукции, посвященные одной-единственной теме: птицам.
На одной картинке у птицы была распахнута грудь - в ней для этого имелась специальная дверца - и через отверстие вылетало много маленьких птичек. На другой бледная девочка с измученным лицом плакала, спрятав лицо в ладонях, а ее волосы под порывами ветра превращались в черных улетающих галок. Но больше всего Лоте запомнилась девушка, парящая высоко над землей: к ее телу - рукам, голове, спине и ногам - крепились веревки, и птицы своими клювами удерживали девушку в воздухе.
-Отец из Берлина привез, - вскользь заметила Гита и затянулась сигаретой. - Ездил смотреть, как рушат Берлинскую стену.
Едва речь зашла о родителях, она, как обычно, ощетинилась, помрачнела и ушла в себя.
-Ну и как стена? - поспешила на помощь Лота.
-Да никак...Тридцать лет простояла. А тут раз - и сломали. Только пыль столбом. Отец там присутствовал, на этой церемонии, от начала до конца. Теперь выставку крутую в Москве забабахает. Фотовыставку. Он же у нас теперь демократ. А когда-то сам же эту стену проектировал.
-О, позовешь меня на выставку? - оживилась Лота.
-Не, лучше не надо. Давай лучше птиц рассматривать. Смотри, какие классные! Лично я точно знаю, что люди произошли от птиц. Не все конечно.
-А я слышала, от обезьяны...
-Нет, ты что? Темный ты человек. От обезьяны только часть людей произошла. Это и наукой давно доказано.
Лота понимала, что весь их разговор - рядовые будни Гитландии. Но по привычке мигом включилась в игру.
-Да ну? Я и не знала.