У R. occipitalis белое брюшко с кокетливыми черными пятнышками понизу. Нашим препараторам и коллекторам эти лягушки доставили немало неприятностей. Несколько крупных особей, которых нам принесли живьем, мы посадили в большой горшок, накрыли его крышкой и придавили камнями. Лягушки принялись дружно прыгать — в такт! — сшибли крышку и сбежали, пока мы занимались другими делами. К тому времени, как была обнаружена пропажа, они успели разбежаться во все стороны. Часть «ушла в кусты» — так здесь называют возвращение под кров родного леса, а часть повела себя странным и самым неподобающим образом. Они как-то ухитрились пробраться в спальню (точнее, в то помещение, где все мы спали) и нашли укрытие в сосудах, о которых не принято говорить во всеуслышание.
Сбежался весь дом, и началось великое столпотворение. В конце концов все лягушки были пойманы и опущены во всепоглощающий спирт. Меня прошиб пот — скорее от смеха, чем сперепугу, — и очередному приступу малярии, к счастью, пришел конец.
«Паразиты», о которых я рассказал, встречаются во всех обжитых человеком местах, но есть и другие виды, еще более многочисленные и еще более «паразитические» по существу. Рассказывая о смертельно опасной жабьей гадюке, я вскользь упомянул обычную жабу (Bufo regularis) — единственную добычу, подходящую для нее. Эта лягушка (все жабы — тоже лягушки, так же как все москиты — комары, а все дромадеры — верблюды, что бы там ни говорили вам в детстве нянюшки или школьные учителя) — прелюбопытное животное, хотя она широко распространена и всем хорошо известна. Жабы — мирные существа, их можно без опаски брать в руки, и, как ни странно, они легко приручаются и очень умны, хотя выглядят довольно непривычно в роли домашних любимцев. Bufo regularis напоминает нашу обыкновенную серую жабу, но поведение ее во многом своеобразно.
В сентябре, когда мы прибыли в Африку, ночи звучали сотнями незнакомых голосов. И над всем царил ужасающий, безмерный, оглушительный шум, который производили наши приятели Bufo regularis. Мне удалось в конце концов выследить ближайшую колонию в роднике неподалеку от дома, где они собирались в превеликом множестве для спаривания в сопровождении «концерта», — как видно, в лягушачьей этике эти два занятия неразрывно связаны.
Самцы были маленькие и желтые, самки — солидные и темно-коричневые. «Поют» только самцы, но мощь их легких, точнее, специальных мешков на горле с лихвой возмещает отсутствие голоса у самок. Колонии жаб разбросаны повсюду на таком расстоянии, что они слышат ближайших соседей. Некоторое время все тихо, слышно лишь стрекотание мириадов ночных насекомых, но этот звук сродни тишине и не нарушает ее своим нескончаемым монотонным журчанием. Внезапно одна жаба вступает как запевала: «квир-ррр-ррр-вирр, квир-ррр-ррр-вирр», а вся колония подхватывает в унисон. В концерт вступают и соседние колонии, пока оглушительная какофония не затопит всю округу, сохраняя точнейший четкий ритм.
Умолкает этот ор в мгновение ока, как будто всех жаб одновременно поразило электрическим током. Случается, что какой-нибудь хор на периферии не успевает замолчать и несколько секунд звучит, как далекое эхо. Это производит неизгладимое впечатление. Всю ночь напролет оркестр сохраняет как эффект внезапности, так и способность действовать на нервы.
Спаривание в сопровождении хоровых концертов было как раз в самом разгаре к нашему приезду в Африку. Но по прошествии нескольких недель дожди прекратились, и жабы закончили икрометание. Они покинули свои сырые инкубаторы и рассеялись в более сухих местах. Забросили лягушки и свои терзающие слух спевки, ограничившись чем-то вроде «квяк-квак», хотя непрерывно квакали всю ночь, с неравномерными интервалами и только соло.
Позднее, когда мы обитали посреди большой реки на плоскодонке, рядившейся под порядочное судно, деятельные маленькие создания массами скапливались на песчаных отмелях, явно поджидая начало дождей, которые поднимут уровень воды в реках футов на тридцать, тогда жабы точно определят безопасные места для икрометания. Похоже, они прекрасно понимают, что, если икринки выметать слишком близко к бурно текущему потоку, их смоет в реку и они погибнут.
Как-то вечером мы пристали к узкой отмели у выхода из глубокой расщелины, заросшей девственным лесом. Гребцы сложили весла и отправились в ближайшую деревню. Настала ночь, и нас поглотило царство призрачной прелести, знакомое только тем, кто бывал в глубине тропических стран. Воздух насыщен сладостными ароматами и звуками. Нежное журчание маслянисто отсвечивающих вод потонуло в постепенно нарастающем хоровом реве. Этот звук набирал силу и мощь, как гигантская турбина; хотя и несколько приглушенный, он, казалось, шел отовсюду. В полной темноте мы зажгли факелы, и на освещенной отмели вспыхнули мириады спаренных рубиновых огоньков. То была сплошная масса рассевшихся рядами маленьких жаб, с явным нетерпением обративших мордочки к истокам реки. Должно быть, сотни и сотни тысяч их покрывали землю, насколько хватал глаз; все они были бледного буровато-серого цвета, и каждое маленькое горлышко раздувалось и опадало, как крошечные мехи, неустанно накликая дожди, которые смоют их с берегов и вознесут в затопленные леса. Мы вышли на берег, и, хотя сотни жаб попрыгали в черную воду, вокруг наших ног прыгали еще тысячи, посверкивая в свете факелов рубиновыми искорками глаз.
Это были те же самые жабы, которых мы видели желтыми с черным в Капабаре, красно-коричневыми — в районе станции Мамфе, пятнисто-бурыми — в других местах, а теперь все они были бледно-грязно-бурого цвета. Длительное изучение помогло нам разгадать загадку. Цвет жабьей кожи зависит от мелких пигментированных телец, называемых хроматофорами. Они накапливаются в продолговатых клетках, расположенных в глубоких слоях кожи. Когда жабы сидят в воде и мечут икру, их кожа увлажняется, становится прозрачной, и цветные пигменты просвечивают. Но этого мало: изменение окраски зависит и от колебаний температуры или освещенности, от раздражения или страха — точно так же, как мы с вами краснеем, и в этом отношении жаба оставляет далеко позади даже хамелеона. Позднее, когда они расстаются с водой, наружные слои кожи высыхают и теряют прозрачность, поэтому краски как бы выцветают и реже меняются. К концу года ороговевшая кожа отмирает, так что окраска пропадает. От цвета налипших сверху пылинок жабы кажутся пыльными, серовато-бурыми.
Одну жабу мы взяли живьем, и она сидела у меня в руке пока у нее не лопнуло терпение. Она присела и стала заглатывать воздух, раздулась, как маленький футбольный мячик, а затем буквально лопнула! Кожа разошлась «по швам» от подбородка к брюшку и от «коленки» к «коленке» поперек брюшка. Медленно и старательно жаба снимала треснувшую кожу, сдирая ее задними лапками, тут же запихивала ее в рот передними и с аппетитом уплетала. Спустя полчаса она оказалась в новенькой шафрановозеленой шкурке с зеленоватым проблеском и могла, рассердившись, вспыхнуть богатой гаммой коричневых оттенков, а ведь до того это было тусклое пыльно-бурое существо, совершенно неспособное выражать свои чувства.
Возле Мамфе любой клочок пространства, еще не забитый крабами, жабами и змеями, осваивается крысами и ящерицами. Пойманные нами крысы относились к двадцати одному виду, и десять из них обитало исключительно на прогалинах.
Однако, говоря о крысах, я рискую вас несколько дезориентировать. В Англии крысой называют или серого пасюка Rattus norvegicus, или черную крысу Rattus rattus. Всех более мелких мышевидных грызунов называют мышами. В Африке, да и в большинстве других стран эта простенькая классификация никуда не годится. Здесь водятся крысы значительно мельче наших домовых мышей, и намного крупнее нашего зайца. Есть одна зверюга с благозвучным названием — Thyronomys swinderianus, или, на понятном языке, «траворезка», так та еще больше. Эта неуклюжая тростниковая крыса без хвоста, величиной чуть ли не с бобра с громким щелканьем и треском буквально срезает под корень и пожирает всю траву возле африканских домов.
Еще одна крыса, о которой я уже упоминал, Cricetomys, вместе с длиннющим хвостом достигает более двух футов (60 см). Этот род крыс широко распространен в Западной Африке и насчитывает множество видов. Одни из них великолепно расцвечены: терракотовые сверху и шафраново-желтые снизу, другие покрыты топорщащейся жесткой шерстью, а усы у них длиной сантиметров пятнадцать. Мы держали в неволе многих крыс — от них на моих руках остались следы глубоких ран, заработанных несмотря на толстые кожаные перчатки, надетые ради предосторожности. Это на редкость грязные, шелудивые животные, шкурка их кишит паразитами. Среди этих насекомых одно — Hemimerus — смахивает на уховертку и не уступает ей по размерам. Случается, что в короткой гладкой шерстке одной крысы скрывается больше сотни паразитов, и шныряют они так быстро, что за ними не уследишь.