Много пришлось поработать поэту-партизану и винтовкой и пером. Первые месяцы — июль, август — месяцы страшные, когда двадцать восемь плохо вооруженных партизан начинали борьбу с врагом, писать газету приходилось от руки. Но газета выходила регулярно. И как он был нужен, этот рукописный боевой листок, людям, внезапно отрезанным от своих. Листок выходил со сводками Совинформбюро, сводками далеко не утешительными, с призывами к борьбе, со стихами партизанского поэта Вани Виноградова.
Время было чудовищно трудное, и теперь, со стороны, Виноградову порою самому не верится, что многое из того, что он видел, было на самом деле и что все это он перенес. На долгих осенних ночевках, в глубоких чащах, под моросящими изнурительными дождями, потом под глухими снегопадами партизаны вспоминали песни. Чаще других пели «Дан приказ ему на запад», только известную строчку заменяли так: «Уходили партизаны на великую войну». Любили «Ревела буря, дождь шумел...», с ней голоса наполнялись яростной мощью, и людям казалось, будто сами они пришли из глубокой древности, непобедимые и несгибаемые, поднялись во весь рост. В один из таких вечеров командир Цинченко как-то сказал:
— Послушай, Ванюшка, ты до войны стихи писал, печатал их. И теперь пишешь. Ведь сам чувствуешь,, как нам была бы сейчас кстати своя партизанская песня. Попробуй, парень.
Ваня что-то тогда коротко ответил командиру, пообещал. Но не знал Цинченко, что сам Ванюшка думает об этом не первый день и робеет перед замыслом, но чувствует, что песня где-то рядом и вот-вот ляжет на сердце.
В ту пору морозного лихого декабря, декабря смертей и стойкости, гражданского мужества и преданности Родине, у молодого поэта все было еще впереди. Впереди были кровавые бои с карателями летом 1942 года, когда придется оставить лес и землянки партизанской типографии, печатный станок спрятать в болоте, а газету выпускать, накатывая текст вручную. Впереди горестный митинг и выступление со стихами на могиле комбрига Николая Васильева, Героя Советского Союза. Впереди прорыв блокады, вступление партизанских бригад в город Ленина и чтение стихов на митинге за Нарвской заставой. Иван Виноградов еще не знает, что он будет в партизанских газетах выступать под псевдонимом Деда Романа, старого партизана, и враги сочтут этого Деда существующей личностью и назначат предателю за выдачу его денежное и земельное вознаграждение. И, наконец, впереди тот день, когда в Риге на стенде Музея революции Иван Васильевич Виноградов, уже собственный корреспондент «Правды», увидит вещи разведчицы Лиды Самуйловой. Схваченная в 1943 году, она погибла после пыток, а в одежде Лиды найден листок с переписанным от руки текстом песни Ивана Виноградова. Вещи и листок передала музею мать Лиды.
Редактор партизанской газеты Ваня Виноградов еще и не подозревал о пути, которым пойдет его песня. Наступит осень 1942 года, трудная осень, когда каратели обрушат на партизанский край свой четвертый и самый тяжелый удар. Отряд латышских партизан после выполнения боевого задания будет пробираться к линии фронта на переформирование. Латышским партизанам придется идти разрушенными и выжженными деревнями, вокруг ни души. И вот на небольшой лесной поляне партизаны увидят костер, а у костра лежащего вниз лицом человека в телогрейке. Осторожно партизаны подойдут к костру, над которым варится в большой консервной банке картошка, а человек вроде спит. Человек не спал, он был застрелен. А в кармане его телогрейки будет найдена школьная тетрадь, свернутая в трубку, и в ней переписанный от руки текст партизанской песни-клятвы. Может быть, отсюда и пойдет легенда о поэте, написавшем песню и вместе с ней погибшем.
Здесь похоронят павшего и пойдут дальше трудными тропами партизанской осени. В дачном поселке под Москвой на переформировании песня Ивана Виноградова станет популярной, и многие перепишут ее себе в тетради или в блокноты.
Ее будут петь все партизаны от Ленинграда до Белоруссии и Прибалтики.
Но сейчас песни пока нет, еще только приближается день, когда командир отряда Цинченко предложит пареньку написать песню для бойцов отряда. Это было после получения радиограммы от начальника штаба Северо-Западного фронта Ватутина с приказом выступить на город Холм, чтобы вместе с частями Красной Армии участвовать в наступлении. Это было серьезное задание, и к нему отряд уже был готов. Стоял тогда отряд за Дедовичем в дремучем Серболовском лесу. Ночью отряд готовился к операции. А Ваня Виноградов вдруг почувствовал, что у него стесняется дыхание, а сердце бьется так, что казалось, его слышно по всему лесу. И появились пока только первые строчки:
Скорей умрем, чем встанем на колени,
Но победим скорее, чем умрем.
Он ходил в волнении по закованному стужей лесу и ничего не замечал вокруг, ходил и проваливался в сугробы, натыкался на сучья, поцарапал щеку и полные валенки набил снегу. В штабной землянке горел огонек, там обсуждали приказ и разрабатывали операцию. Огонек в спокойном лесу вдруг показался на мгновение таким безмятежным и домашним, уютным...
До сих пор Иван Васильевич не помнит, написал ли он песню прямо в лесу или в землянке. Помнит только, что в ротной землянке с двумя ярусами нар он читал песню бойцам. И кто-то тут же запел песню, подобрав к ней мелодию «Марша танкистов». Эту мелодию поэт и имел в виду.
Перед рассветом, когда отряд бесшумно двинется из леса в сторону холма и вытянется по скованной морозом равнине, по перелескам и борам, на сердце у Виноградова уже будет легко. Ему будет казаться, что уже ничего на свете не страшно, что все уже позади, что главное сделано...
Скорей умрем, чем встанем на колени,
Но победим скорее, чем умрем.
Ночь еще лежала на лесистой равнине древних русских земель, но рассвет, холодный и резкий, уже чувствовался.
Юрий Куранов
Рейсы жизни
Окно комнаты выходит на Финляндский. Сюда доносится шум беспокойной вокзальной жизни. На столе пожелтевшие газетные вырезки, фотографии железнодорожников, работавших в блокированном Ленинграде... Василий Алексеевич подходит к окну, смотрит на перрон, залитый вечерним мягким светом, провожает взглядом по сплетению путей электрички и тепловозы. Он словно уже не здесь, а в своем депо, среди локомотивов. Вот за его спиной остается город, и он в стальной кабине тепловоза всматривается через широкое стекло в хвойный разлив лесов. Нескончаемы рельсы, постукивают колеса на стыках.
Всплывает в памяти другая дорога, вся в черных снарядных разрывах, другой Ленинград — без света, голодный, сражающийся.
...Белесым утром по шпалам бредет человек, с трудом переставляя ноги. Останавливается, чтобы отдышаться, и снова двигается вперед. За ним — второй, третий. Тянутся к стоящим на путях молчаливым паровозам с погашенными топками. Руки цепляются за поручни, но не могут подтянуть тело: двести пятьдесят граммов суррогатного хлеба на взрослого в день. Вначале подсаживают в паровозную будку машиниста, тот протягивает руку помощнику, затем вдвоем втаскивают кочегара. Однажды сменщик Еледина не смог ухватиться за поручни и как подрезанный свалился у колес паровоза. Пока его под мышки втаскивали на паровоз и усаживали у реверса (не хватало сил в ногах стоять, как положено машинисту), вместо одной минуты, отпущенной на принятие смены, прошло целых три. Диспетчер устроил разнос: торфяные вертушки должны были ходить с точностью пассажирских поездов.
Вели их совсем молодые парни. Электростанциям не хватало топлива. Возили торф со станций Рахья, Дунай. С января 1942 года до декабря комсомольская колонна доставила в город более двух миллионов тонн топлива. Первым привез топливо паровоз ЭШ-4375. На нем Василий Еледин начал свои рейсы, отличавшиеся, пожалуй, один от другого количеством падающих на состав снарядов.
Сейчас на полоске земли, прижавшейся к Ладожскому озеру, можно лишь разглядеть оплывшую насыпь. Скрыла земля тонны ржавых осколков, затянулись, заросли воронки от бомб.
Здесь, прорвав блокаду, в январе 1943-го соединились войска Ленинградского и Волховского фронтов. Узкий коридор, по которому в жестокие морозы через лесные просеки, схваченные стужей болота протянули строители две спасительные нитки рельсов в 34 километра. Тяжкая дорога к Волховстрою и Тихвину. Не случайно на Волхов, где скапливались грузы для Ленинграда, немцы сбросили 19 800 бомб.
Путь просматривался с Синявинских высот. Вражеские позиции подходили на 3—4 километра. Немецкие наблюдатели, окопавшиеся там, не сводили глаз с линии. Днем моментально засекали дымок над паровозом, ночью — свет локомотивных фар. И вздымались земляные фонтаны у насыпи, падали поперек пути деревья, снаряды разворачивали рельсы.