Читать интересную книгу Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

Застрекотал зеленый кузнечик. Над крышей отчего дома пролетел Колька Дубровный, помахав двойными крыльями папке с мамкой. Дом стоит у хлебозавода и вкусно пахнет хлебом. Из окна своего кабинета грозит кулаком участковый Тарара, мечтающий установить на крыше РОВД зенитную установку для борьбы с воздушным хулиганом. «Кукурузник» улетел за плотину, где Степное море сливается с небесами, чтобы поздороваться с заслуженным тренером республики фотографом Сатуняном. Седой человек с биноклем на большом волосатом животе степенно ответил на приветствие с вышки, пацаны на байдарках и каноэ помахали самолету веслами. Бабочки разноцветных парусов скользят по синеве, «днестрянка» ритмично вспенивает воду веслами — чемпионы республики по народной гребле готовятся к союзу.

За эллингом залив. Затопленная березовая роща. Прибежище щук, магнит для спиннингистов. По берегу идет Кумпалов, время от времени забрасывая в прохладные глубины привязанную к леске звезду. Там, на дне, деревья увешаны блеснами, как елки новогодними игрушками. Белый срез сопки отражается в воде. Затопленный карьер. С десятиметрового обрыва прыгают пацаны. Большинство солдатиком — ногами вниз, и лишь самые отчаянные — ласточкой. Над пляжем Дубровный делал вираж, чтобы выразить восхищение и напомнить о себе шоколадным степноморским девчонкам.

Летит Колька, пугая стаи диких гусей и уток, над живой картой родного захолустья. И там, где Бурля, прорезая каньон в сопках, вливается в Степное море, светится белая юрта. Директор совхоза «Целинный» Ибраев встречает одноклассника-космонавта. И видит летчик удивительную картину: Ибраев фотографирует земляка на память в собственных шортах. И такие это шорты, что в одной штанине умещается сам космонавт, а в другой — его жена. За устьем Бурли в прибрежную сопку врезают новое здание насосной станции и одновременно укладывают трубы в рост человека, тут же пряча в насыпной грейдер[1]. Стрела дороги ведет в никуда. К перспективному месторождению урана. Эту тайну знают только КГБ, ЦРУ и каждый степноморец.

Самолетик превратился в комарика и растворился в синеве.

По гребню плотины, расчесывающему седые волосы реки, длинной вереницей, дерево за деревом, мимо мозаичного панно, воспевающего героический труд первоцелинников, переезжает в Степноморск из посадок в Ольховом урочище лес. На возвышении у будки охранника стоит демиург здешних мест Есим Байкин. Заложив руки за спину и выпятив живот, он зорко высматривает — не схалтурил ли кто с поддонами, на всех ли деревцах повязаны тряпочками ветки, направленные на юг. Березы и сосны держат равнение на начальство и мелко дрожат листочками и иголочками.

Плотина бурлит и воркует. Под мостом над водопадом одичавшие голуби занимаются любовью, раскрашивают бетон гуано и высиживают птенцов.

Человек толстый и добродушный, Байкин, когда дело касается озеленения Степноморска, становится жестоким тираном. Перед горожанами стоит утопическая задача — догнать и перегнать по количеству деревьев на душу населения Алма-Ату. Душе беспартийной достаточно взрастить три дерева, душе партийной — не менее десяти. В нетерпении увидеть город-сад, Есим повелел высаживать взрослые деревья. Скептиков много. Особенный пессимизм вызывают зимние посадки. Вырытые экскаваторами ямы на улицах города, куда опускали переселенцев из леса, зовут братскими могилами. Улицы и переулки поделены между организациями. Каждая ограждает свои деревья от посягательств домашнего скота штакетником, выбеленным известью. Посадки метятся табличками, напоминающими кресты. На них краской-серебрянкой выведены фамилии руководителей, отвечающих за определенное количество насаждений в целом. К стволам, как бирки к ногам покойников, привязаны ярлычки с фамилиями людей, непосредственно отвечающих за конкретные деревья. Ранним утром, заложив руки за спину, несет Есим, не спеша, свой живот на работу — пешком, всякий раз другим маршрутом. А чуть сзади и немного сбоку верной женой катит потихонечку черная «Волга». И горе тому ответственному, на участке которого стоит засохшее дерево. Коровья же лепешка на асфальте приводит Байкина в ярость. Он самолично обучает домохозяек частного сектора, как прививать коровам культуру поведения. Идет сзади за буренкой и, едва та вознамеривается поднять хвост, тут же прижимает его шваброй. Через пятнадцать дней такого воспитания ни одна степноморская корова не позволяет себе вольностей. Терпела до городской черты.

Где-то за пределами зрения Козлова стучала металлическими инструментами Галина. Райский предвечерний свет лился через широкое, во всю стену, окно. Век бы сидел в этом кресле и флиртовал со стоматологом:

— Бу-бу-бу?

— Лучше помолчи, Козлов, а то ведь возьму и соглашусь.

— Бу-бу-бу? — не поверил он.

— А почему бы и нет? Если, конечно, курить бросишь.

— Бу-бу-бу! — поклялся Козлов.

— Открой рот и помолчи.

Козлову уже вырезали все, что можно было вырезать без особого ущерба для фигуры, — аппендицит, гланды. И он знал: любая операция страшна лишь в воображении. Не надо представлять, как будут резать твою живую, трепещущую плоть, ковыряться холодным скальпелем в твоих внутренностях, как будут рваться волокна, отслаиваться ткани и сочиться кровь из разорванных капилляров. Чтобы подавить страх, нужно вытеснить эти мысли из головы — и ты будешь чувствовать лишь боль. А любую боль можно вынести. Под отвратительный звук бормашины, тошнотворный запах паленой кости он дал себе зарок никогда не курить, никогда не пить спиртного, никогда не есть сладкого и трижды в день чистить зубы. «Конечно, хорошо бы иметь личного стоматолога», — подумал Козлов и сосредоточился на тепле, проникающем через локоть от упругого бедра женщины, сверлящей его зуб.

Металл задел оголенный нерв, и Козлов взревел.

— Тихо! Тихо! Потерпи! Терпеть можешь?

Терпеть он не мог. Но терпел.

Истерзанный Козлов, чувствуя привкус крови во рту и легкое головокружение, вышел из кабинета Галины и попал в плотную, кипящую от возмущения толпу. Люди не были безнадежно больными. Напротив — пышущие здоровьем парни и девчонки, мужчины среднего возраста, крепкие старички и одна интеллигентная старушка в кружевной шляпе, с «Глиняной книгой» Олжаса Сулейменова. Сквозь гам слышался звук рассыпаемого гороха. По паркету в нетерпении и волнении перетаптывались три десятка бутс на алюминиевых шипах. В толпе выделялись белые и голубые футболки с огромными красными цифрами на спинах. Здесь были две команды в полных составах, с запасными и судьями. В трусах и гетрах. С болельщиками.

Закрыв телом двери донорского пункта, весь в белом, как ангел у врат господних, стоял главный врач Найман и потрясал руками, пытаясь успокоить бузящих. Глаза его были полны усталости и укора.

— Прошу тишины, мы не на стадионе, — громоподобно басил он. — Фогель, чего прешь, как лосось на нерест? У тебя какая группа? Не знаешь? Надо бы знать. Вторая. А у Аубакирова четвертая. Это редкая группа. Твоя не годится.

— У меня тоже не вода из колодца, — обиделся Фогель.

Козлов протиснулся через толпу.

— Господи, Козлов, и ты туда же…

— Бу-бу-бу! — объяснил свое безобразное поведение Козлов.

— Ну, твой рабочий. Что дальше?

— Бу-бу-бу! — затряс перед носом Наймана четырьмя пальцами Козлов.

Врач тяжело вздохнул и открыл дверь:

— Таня, возьми у него кровь, — распорядился он тоном одолжения.

Толпа зашумела, требуя справедливости.

Миловидный вампир Таня похвалила вены Козлова и, вонзив иглу, в двух словах рассказала об аварии. Марат торопился на матч. На заринском повороте не удержал руль и свалился с грейдера. Состояние тяжелое. В коме.

С перетянутой жгутом рукой Козлов лежал на кушетке, смотрел в потолок, на котором волновалась тень кленовых листьев, и не мог избавиться от нелепой мысли: это месть мамонта. Не надо было тревожить его кости. Передряга, в которую попал Марат, была на его совести. Не вмешайся он в событие, оставь в покое вымершего зверя, все бы пошло другим чередом.

Сдав кровь, Козлов шел по коридору вдоль донорской очереди и мрачно мычал, здороваясь со всеми подряд — футболистами, судьями и болельщиками.

За автобусной остановкой прятался от орлиного взгляда хирурга Каражигитова режиссер народного театра «Степноморье» Владислав Кнюкшта, лишенный на днях слепой кишки. Он напоминал пескаря из сказки Салтыкова-Щедрина, но пескаря уже выпотрошенного. Белая пляжная панама, черные очки, фрак, больничные штаны арестантской раскраски и сандалии на босу ногу. Под мышкой, естественно, «Литературная газета». Из кармана торчит «Курьер ЮНЕСКО». Лицо в конспиративных целях прикрыто «Театром». Неотложные творческие задачи вынудили его на побег.

Козлов указал головой на сиденье рядом с собой.