Читать интересную книгу Меч Михаила - Ольга Рёснес

Встряв с учителями в нескончаемый раскол, Ваня готов был немедленно все склеить и трещину загладить, пытливо читал Доктора, с жаром, как новичок, изливал на кого попало свое кипучее восхищение, но постепенно убедился, что припарки мертвому ставить бесполезно, не согреется. Одна только Яна не относилась к числу мертвецов, она-то! И поползли поначалу ленивые, но все больше и больше наливающиеся ядом слухи о ее с директором отношениях, и вот уже и нашлись свидетели, видевшие сами… да они видели это своими собственными глазами: Яна садится в его машину, и они куда-то едут после работы. Не раз Ваня подхватывал и Дмитрия, и выгружал каждого у своего дома, а сам ехал дальше, в самом прекрасном настроении, чтобы засесть на весь вечер за проверку тетрадей. Дмитрий мог бы, конечно, развеять напрасные слухи, но что-то удерживало его, что-то вроде обиды: сколько ни таскался он на уроки Яны, сколько ни попадал ногой в такт Гайдну и Моцарту, никакого сближения не получилось. Поэтому он молчал, слушая, как бабы критикуют в учительской то лисий полушубок, то дорогие, не по учительской зарплате, часы, небрежно оставленные Яной на столе… заработала! И уж совсем сделалось бабам жарко, когда Яна объявила сольный эвритмический концерт: вылетела на середину холодного школьного зала как какая-то стрекоза, в прозрачно-зеленом и босиком, и даже без колготок, и это у нее, видите ли, «Лунный свет» Дебюсси, а то – скрипичное соло из прокофьевского концерта… жуть! Даже ученики, и те примолкли, никто не грыз в зале семечки, не хрустел чипсами, не шкрябал по полу стульями, все только смотрели, смотрели… а некоторые так даже и слушали, что вытворяет в свете единственной лампочки сросшаяся с клавиатурой пианистка. От этого сольного концерта подозрительно разило волей, которой не было и никак не могло быть в притершейся к невозможностям жизни. Как далека эта Яна от реальности! Как много в ней напрасной, ни к чему не приводящей мечты о каком-то ином, кроме сиюминутного, содержании жизни! Она танцует одна, никого в свой танец не зовя, одна в этом зябком полумраке, среди гложущих ее стрекозий силуэт, прилипчивых взглядов. И ведь не отчаится, ни собьется… Сын тоже на нее смотрит, исподлобья, сопя, и первый же аплодирует: не мамка, а молоток! На следующий день никто на нее в учительской даже и не смотрит, словно и не замечает, словно ее тут и нет, чай пьют в углу, повернувшись к ней спинами и нарочно громко смеясь над чем-то, и мерзло так с утра, и отопление в школе дадут только в ноябре…

Как раз к ноябрю месяцу Ваня закончил строить на школьном дворе, вплотную к забору, просторный кирпичный гараж. Он уже присмотрел бэушный газик, вполне подходящий для летних поездок в деревню, всей школой, вместе с родителями и друзьями, заранее назначив шофером себя самого. Обычно выезжали на Ивана Купалу, на сенокос, ставили палатки на берегу Северного Донца, разводили костер, пели. Вставали рано, к заутренней, шли, умытые прямо в реке, в церковь. А деревня называлась красиво, Соловьевка, и кругом на самом деле гнездились, в орешниках и вдоль берега, в густом ивняке, сотни соловьев. Имея свой автобус, можно было рвануть туда и зимой, всем классом, ходить на лыжах, греться у старой каменной печи и печь блины… А весной, когда Соловьевка залита пеной белой сирени и запах отцветающей черемухи носится еще в вольном, с полей, воздухе, а в лесу под дубами, куда ни глянь, миллионы рассыпанных жемчужинами ландышей, ну и соловьи… Вот она, неизбывная радость жизни!

Пока не было автобуса, Ваня поставил в гараж свою машину и занялся подсчетами, и выходило так, что едва-едва хватает на бесплатные в столовой завтраки. Но куда хуже было его согласие уступить гороно ставку заслуженного учителя, ради разрешения купить развалюшный автобус: кому-то ведь придется ждать заветной ставки еще неизвестно сколько. И Ваня решил, ни перед кем за это не отчитываясь, лишить самого себя новогодней премии в пользу обиженной учительницы Заядловой, пока хоть это… Но обида заслуженной нисколько от этого не пропала: «Построил себе личный гараж на школьные деньги, возит на своей машине… всяких. А давно уже заслуживших звание заслуженного в упор не видит… да у него и педагогического образования-то нет!» Жалоба пошла в гороно, попала в нужную дверь. И Ваню попросили… вот так прямо и попросили: сноси гараж. Управились до Нового года, и многим сразу стало как будто легче: Ваня ходит теперь пешком, таща в авоське стопки тетрадей. И стала регулярно оповещать всех остальных уборщица: в директорском кабинете, за книгами на полке, то бутылка водки, то дорогой коньяк, пьет один, без посторонних. К весне Ваня уволился.

Поначалу жил у подруги, как приблудный, завшивевший, хотя и не кусачий, пес, который рад хоть даже и объедкам. Пил втихомолку, надоедая тем самому себе: хотелось воли, размаху, а приходилось приспосабливаться, гнуться перед недалекой, хотя и не злой бабой… да хуже и быть не может. Пытался было пристроиться в церкви – куда еще побитому жизнью податься – мел полы, прибирал… но всякий раз возвращался, еще более изнуренный и отчаявшийся. Подруге его это тоже осточертело, и она пристроила его в обувной магазин, и дело сразу пошло, через полгода Ваня стал… директором, но сам же потом отказался, бросил все и снова потянулся в церковь и в нищенство. Перебрался в подвал.

Дмитрий расстался с ним задолго до этого крушения, как раз в тот год, когда Яна внезапно, посреди учебного года, уехала вместе с сыном за границу. Говорили, что вышла замуж, а что было на самом деле, никто толком не знал. Тогда-то Дмитрия и шибануло: все это время она была с кем-то, пусть даже и на расстоянии, растравляя своим одиноким танцем долго тлеющую в его душе полосу…

6

Мать хоронили в самый последний день мая. От ранней жары поблекла в палисадниках сирень, и тополя уже начали пылить, сажая клочья прилипчивого пуха на темный, с черным галстуком, костюм Дмитрия и черную ажурную накидку Таисии, полученную ею от матери как раз на такой вот случай. Мать сказала ей давно еще: «Когда я умру…» Тогда в это ничуть не верилось, да не очень-то верится и сейчас, хотя в гробу лежит одетое-обутое тело, с горстью церковной земли в ногах и белыми, обморочно-пахучими лилиями в голове.

Явилась родня, в основном, дальние, друг другу не знакомые, а Женя среди них вроде как главный, хотя покойница ему всего только мачеха, а свою мать он уже и не помнит. Перво-наперво он распорядился вымыть в квартире полы, уж очень было мусорно и гадко, словно тут несколько лет бомжились какие-то проходимцы. И покойнице наверняка теперь стыдно за свою так и не одоленную при жизни немощь: на работу последний месяц не ходила, еду себе не готовила, только соседка приносила борща да картошки, и никакой стирки-уборки, и стеснительно было звать издалека дочь и возвращать из Москвы сына. Но смерть, слава Богу, оказалась легкой: прилегла на диван, прикорнула… Зашла соседка с кастрюлькой борща, плакала.

Женя привел с собой полдюжины незнакомых родне бабенок, шустрых, распорядительных, хватких, тут же взявшихся драить со стиральным порошком сваленную в ванной посуду, готовить салаты, закуски, рыбу, рисовую кутью. Но полы Женя приказал мыть Таисии, по справедливости, пусть вспомнит о своем неисполненном дочернем долге и заодно смирит неизвестно с чего взявшееся, словно не от мира сего, упрямство: матери даже писем не писала. Бабенки, одна нахальнее другой, то и дело с негодованием зыркают на Таисию, но она словно и не замечает этой откровенной к себе любопытствующей неприязни, ползая с тряпкой по выщербленному полу… и вдруг поднимается и уходит, так и не докончив порученного ей Женей дела. И приходится им самим, чужим и только ради Жени здесь благотворительствующим, теперь уже ругая ее вслух, домести и домыть, демонстративно не подпуская ее ни к раковине, ни к ванной. Пусть хотя бы на похоронах почувствует, какая она никудышная, да что там, аморальная дочь! Сам Женя ничего плохого о Таисии не говорит, хватит и того, что делают другие, он слишком умен, чтобы встревать в бабью неразбериху, пусть сами же друг друга и изничтожат. Но взгляд его линяло-голубых, под домиком рыжеватых бровей, кругло выкаченных глаз остается брезгливо-холодным, укоряющим, мертвым: не даст он ломаного гроша за такую вот сестру. В другой бы, более подходящей обстановке он не стал бы даже и знаться с этой самомнящей, не приспособляемой ни к какой общности, наверняка к тому же порочной особой. Почему при такой редкой, вызывающе-неповторимой красоте, Таисия все еще одна? Тридцать шесть лет, и ни семьи, ни сожителя. Наверняка тут что-то не так, что-то с головой, а то, может, она просто лесба… Женя живо предсталяет себе двух раздетых, в постели, баб, и его пухлая нижняя губа брезгливо задергалась, как от внезапно пропущенного по ней тока: хоть и низменно, но впечатляет. Скорее всего, так оно и есть: извращенка. Но ведь не это так глубоко задевает Женю, а нечто в Таисии незримое, одной только ей принадлежащее, ею самой питаемое независимо от других мнений: то, чему никогда не скажешь «мы». Вот этому-то он охотно положил бы конец! Так бы каждый гнул в жизни свое, и куда бы мы прикатили? А надо всем вместе, не отставая и не забегая вперед, строго по закону, который, конечно же, понимает далеко не каждый. Понятливость дается умом, рассуждением, дается тем немногим избранным, среди которых счастливо оказался и сам Женя, ум же достается по наследству, благодаря передаваемым от отца к сыну мозговым извилинам. Получить задарма такой вот готовый, заранее кем-то проработанный и отлаженный мозг, большое в жизни преимущество, оно-то и дает тебе природное, натуральное право вести за собой загодя прирученные людские стада. Но как быть с тем, кто отбился и идет совсем не туда, идет сам по себе? Есть же ведь такие, кто предпочитает чужой, гарантированно безупречной мудрости свои собственные ошибки.