Читать интересную книгу Куприн за 30 минут - Татьяна Беленькая

Тот сезон был примечателен тем, что в цирке работал знаменитый клоун Менотти, который был по-настоящему известен, хорошо зарабатывал и носил дорогие костюмы. Едва Нора вылечила свою вывихнутую руку и пришла на утреннюю репетицию, Менотти участливо спросил ее о здоровье, держа за руку. Девушке не очень понравилось такое обхождение, она высвободила руку и покраснела до ушей.

Вскоре Менотти пригласил ее на ужин в ту великолепную гостиницу, где он всегда останавливался и она не смела возразить, считая его кем-то вроде высшего существа, полубога.

В течение года Нора ездит с ним из города в город, выполняя роль, скорее, служанки, которой хозяин разрешает себя обожать. Потом она ему надоела и он ее выгнал, перед этим хорошенько поколотив. Но она не мыслила жизни без него и снова вернулась к нему, хотя и знала, что Менотти приглянулась другая артистка и сейчас он с ней.

Пересиливая страх, она поднялась к нему в кабинет, где он был с другой женщиной, с силой распахнула дверь и увидела вино, свечи, фрукты, полуобнаженную англичанку и неожиданно набросилась на нее с кулаками. Менотти едва разнял их. Нора кинулась перед ним на колени, умоляя принять обратно, но он очень грубо приказал ей убираться. Тогда она замечает открытое окно. Повисает, держась руками за рамы над огромной высотой. Потом, вдруг, говорит: Allez! – и отпускает руки.

Тапёр

Тиночка Руднева забегает, запыхавшись в комнату старших сестер, которые готовятся к предстоящему вечеру, с расспросами о том, где тапер. Она оббегала уже весь дом, но никто из прислуги ей так и не ответил на этот вопрос.

Старшая сестра – Лидия Аркадьевна не любила шума и гневно отчитала младшую сестру, которую недолюбливала. Тогда Тина обратилась к средней – Татьяне Аркадьевне с просьбой помочь и та милостиво согласилась.

Девушка только в этом году была допущена семейством к елке, тогда как в предыдущее Рождество, ее запирали в комнате с самой младшей – Катей и другими сверстницами, уверяя, что никакой елки нет. Поэтому сейчас она чувствовала себя почти такой же взрослой, как и старшие сестры, носилась по дому и очень нервничала перед торжеством.

Дом Рудневых – большой и ветхий, еще доекатерининской постройки, со львами на воротах и широким подъездным двором, был постоянно полон народу. Приходили часто без приглашения, наведывались неведомые прежде родственники и гостили месяцами, а уж многочисленных друзей и товарищей было вовсе не счесть. На каждый праздник весь огромный рудневский дом заполнялся разновозрастной, веселой молодежью и воцарялась полная анархия, доводившая до исступления всю прислугу. Каждый занимался, чем хотел и развлекал себя как мог, поэтому когда одни заканчивали обед, другие – только пили утренний чай. Со стола никогда не убирали, но шумная молодежь все равно умудрялась проголодаться и засылала к повару Акинфычу делегацию с просьбой приготовить что-нибудь вкусненькое.

Хозяйка дома – Ирина Алексеевна Руднева выходила из своих комнат крайне редко и только по особо торжественным случаям. Будучи урожденной княжной Ознобишиной, она считала для себя слишком грубым общество мужа и детей. Но отчаянно ревновала супруга, хотя и не показывала этого. Руднев Аркадий Николаевич – гурман, игрок, покровитель балета и непревзойденный дамский угодник, несмотря на пятьдесят с лишним лет. Дома он почти не бывал, предпочитая общество Английского клуба, а потому всегда бывал окружен большим количеством народа. Иногда ему нравилось неожиданно явиться перед домашней молодежью, затеять с ними какую-нибудь игру и самому в ней участвовать. Ни с кем и никогда они не веселились так, как с ним. Ежегодная елка доставляла ему особенную радость и никто, лучше него не мог все продумать и организовать.

Традиционно, всегда приглашали оркестр Рябова, но в этом году этого сделать не получилось, а потому, Аркадий Николаевич велел разыскать хорошего тапера, но кому именно это приказал, он не помнил. Тем временем, Тина успела переполошить весь дом и ситуацию разрешила Татьяна Аркадьевна, отправив Дуняшу на поиски тапера. Начали съезжаться гости. Единственным музыкантом, которого находит служанка, является маленький и очень худой мальчишка. Лидия Аркадьевна сомневается в его способностях, но Татьяна уговаривает дать ему шанс, тем более, что других вариантов нет. Не давая сестрам опомниться, Тина увлекает молодого человека в гостиную, где уже собрались взрослые и усаживает его за рояль.

Выпускник реального училища играет так хорошо, что из кабинета выходит даже Аркадий Николаевич, чтобы его послушать и хвалит талант молодого человека. Последний представляется Юрием Азагаровым. В доме начинается настоящее веселье, все рассматривают подарки, радуются елке и прекрасной музыке.

Еще во время игры на рояле, мальчик замечает фигуру странного пожилого человека, которому все кланяются в почтении. Лицо и манера поведения этого человека властные, не терпящие возражений. Он уходит в кабинет к Аркадию Николаевичу и они о чем-то там разговаривают, после чего этот странный человек просит юношу что-нибудь сыграть. Слушает его и исчезает. А хозяин дома вручает Азагарову конверт с деньгами и велит следовать за пожилым мужчиной, которого зовут Антон Григорьевич Рубинштейн.

Вскоре молодой человек прославился на всю страну, благодаря выдающемуся учителю. Но навсегда запомнил этот эпизод и эту удивительную судьбоносную встречу на рождественской елке в доме Рудневых.

Молох

Заводский гудок протяжно ревел, возвещая начало рабочего дня. Густой, хриплый, непрерывный звук, казалось, выходил из-под земли и низко расстилался по ее поверхности. Мутный рассвет дождливого августовского дня придавал ему суровый оттенок тоски и угрозы. Гудок застал инженера Боброва за чаем. В последние дни Андрей Ильич особенно сильно страдал бессонницей. Вечером, ложась в постель с тяжелой головой и поминутно вздрагивая, точно от внезапных толчков, он все-таки забывался довольно скоро беспокойным, нервным сном, но просыпался задолго до света, совсем разбитый, обессиленный и раздраженный. Причиной этому, без сомнения, было нравственное и физическое переутомление, а также давняя привычка к подкожным впрыскиваниям морфия, – привычка, с которой Бобров на днях начал упорную борьбу. Теперь он сидел у окна и маленькими глотками прихлебывал чай, казавшийся ему травянистым и безвкусным. По стеклам зигзагами сбегали капли. Лужи на дворе морщило и рябило от дождя. Из окна было видно небольшое квадратное озеро, окруженное, точно рамкой, косматыми ветлами, с их низкими голыми стволами и серой зеленью. Когда поднимался ветер, то на поверхности озера вздувались и бежали, будто торопясь, мелкие, короткие волны, а листья ветел вдруг подергивались серебристой сединой. Блеклая трава бессильно приникала под дождем к самой земле. Дома ближайшей деревушки, деревья леса, протянувшегося зубчатой темной лентой на горизонте, поле в черных и желтых заплатах – все вырисовывалось серо и неясно, точно в тумане. Было семь часов, когда, надев на себя клеенчатый плащ с капюшоном, Бобров вышел из дому. Как многие нервные люди, он чувствовал себя очень нехорошо по утрам: тело было слабо, в глазах ощущалась тупая боль, точно кто-то давил на них сильно снаружи, во рту – неприятный вкус. Но всего больнее действовал на него тот внутренний, душевный разлад, который он примечал в себе с недавнего времени. Товарищи Боброва, инженеры, глядевшие на жизнь с самой несложной, веселой и практической точки зрения, наверно, осмеяли бы то, что причиняло ему столько тайных страданий, и уж во всяком случае не поняли бы его. С каждым днем в нем все больше и больше нарастало отвращение, почти ужас к службе на заводе. По складу его ума, по его привычкам и вкусам ему лучше всего было посвятить себя кабинетным занятиям, профессорской деятельности или сельскому хозяйству. Инженерное дело не удовлетворяло его, и, если бы не настоятельное желание матери, он оставил бы институт еще на третьем курсе. Его нежная, почти женственная натура жестоко страдала от грубых прикосновений действительности, с ее будничными, но суровыми нуждами. Он сам себя сравнивал в этом отношении с человеком, с которого заживо содрали кожу. Иногда мелочи, не замеченные другими, причиняли ему глубокие и долгие огорчения. Наружность у Боброва была скромная, неяркая… Он был невысок ростом и довольно худ, но в нем чувствовалась нервная, порывистая сила. Большой белый прекрасный лоб прежде всего обращал на себя внимание на его лице. Расширенные и притом неодинаковой величины зрачки были так велики, что глаза вместо серых казались черными. Густые, неровные брови сходились у переносья и придавали этим глазам строгое, пристальное и точно аскетическое выражение. Губы у Андрея Ильича были нервные, тонкие, но не злые, и немного несимметричные: правый угол рта приходился немного выше левого; усы и борода маленькие, жидкие, белесоватые, совсем мальчишеские. Прелесть его в сущности некрасивого лица заключалась только в улыбке. Когда Бобров смеялся, глаза его становились нежными и веселыми, и все лицо делалось привлекательным. Пройдя полверсты, Бобров взобрался на пригорок. Прямо под его ногами открылась огромная панорама завода, раскинувшегося на пятьдесят квадратных верст. Это был настоящий город из красного кирпича, с лесом высоко торчащих в воздухе закопченных труб, – город, весь пропитанный запахом серы и железного угара, оглушаемый вечным несмолкаемым грохотом. Четыре доменные печи господствовали над заводом своими чудовищными трубами. Рядом с ними возвышалось восемь кауперов, предназначенных для циркуляции нагретого воздуха, – восемь огромных железных башен, увенчанных круглыми куполами. Вокруг доменных печей разбросались другие здания: ремонтные мастерские, литейный двор, промывная, паровозная, рельсопрокатная, мартеновские и пудлинговые печи и так далее. Завод спускался вниз тремя громадными природными площадями. Во всех направлениях сновали маленькие паровозы. Показываясь на самой нижней ступени, они с пронзительным свистом летели наверх, исчезали на несколько секунд в туннелях, откуда вырывались, окутанные белым паром, гремели по мостам и, наконец, точно по воздуху, неслись по каменным эстакадам, чтобы сбросить руду и кокс в самую трубу доменной печи. Дальше, за этой природной террасой, глаза разбегались на том хаосе, который представляла собою местность, предназначенная для возведения пятой и шестой доменных печей. Казалось, какой-то страшный подземный переворот выбросил наружу эти бесчисленные груды щебня, кирпича разных величин и цветов, песчаных пирамид, гор плитняка, штабелей железа и леса. Все это было нагромождено как будто бы без толку, случайно. Сотни подвод и тысячи людей суетились здесь, точно муравьи на разоренном муравейнике. Белая тонкая и едкая известковая пыль стояла, как туман, в воздухе. Еще дальше, на самом краю горизонта, около длинного товарного поезда толпились рабочие, разгружавшие его. По наклонным доскам, спущенным из вагонов, непрерывным потоком катились на землю кирпичи; со звоном и дребезгом падало железо; летели в воздухе, изгибаясь и пружинясь на лету, тонкие доски. Одни подводы направлялись к поезду порожняком, другие вереницей возвращались оттуда, нагруженные доверху. Тысячи звуков смешивались здесь в длинный скачущий гул: тонкие, чистые и твердые звуки каменщичьих зубил, звонкие удары клепальщиков, чеканящих заклепы на котлах, тяжелый грохот паровых молотов, могучие вздохи и свист паровых труб и изредка глухие подземные взрывы, заставлявшие дрожать землю. Это была страшная и захватывающая картина. Человеческий труд кипел здесь, как огромный, сложный и точный механизм. Тысячи людей – инженеров, каменщиков, механиков, плотников, слесарей, землекопов, столяров и кузнецов – собрались сюда с разных концов земли, чтобы, повинуясь железному закону борьбы за существование, отдать свои силы, здоровье, ум и энергию за один только шаг вперед промышленного прогресса. Нынешний день Бобров особенно нехорошо себя чувствовал. Иногда, хотя и очень редко – раза три или четыре в год, у него являлось весьма странное, меланхолическое и вместе с тем раздражительное настроение духа. Случалось это обыкновенно в пасмурные осенние утра или по вечерам, во время зимней ростепели. Все в его глазах приобретало скучный и бесцветный вид, человеческие лица казались мутными, некрасивыми или болезненными, слова звучали откуда-то издали, не вызывая ничего, кроме скуки. Особенно раздражали его сегодня, когда он обходил рельсопрокатный цех, бледные, выпачканные углем и высушенные огнем лица рабочих. Глядя на их упорный труд в то время, когда их тела обжигал жар раскаленных железных масс, а из широких дверей дул пронзительный осенний ветер, он сам как будто бы испытывал часть их физических страданий. Ему тогда становилось стыдно и за свой выхоленный вид, и за свое тонкое белье, и за три тысячи своего годового жалованья…