улыбался своим воспоминаниям.
Хороший получился разговор, одним словом.
Евгений Германович проснулся в два часа ночи от приступа удушья. Ломило виски, колотилось сердце, горло было как наждачная бумага. Он хотел встать, сходить за водой, но не смог даже сесть в постели. Откинулся на подушку, едва переводя дыхание. Возле головы топтался Тихон, заглядывал в глаза.
— Вот… видишь… Дома будто «горняшка» достала, — прохрипел Евгений Германович и сам испугался своего голоса. — Ничего, Тиша, сейчас… Мы люди бывалые.
«Горняшкой» или «аклимашкой» бывалые альпинисты со снисходительным высокомерием профессионалов называли горную болезнь, от которой, как известно, страдают или дураки, или нахальные новички. Или те, кому горы противопоказаны. Будучи новичком, Евгений Германович отдал ей дань, и больше никогда так не подставлялся, но видел не раз, как от удушья люди падают замертво или теряют самоконтроль. Причины понятны — переутомление, холод и ураганные ветры, обезвоживание, злое горное солнце, резкие перепады температур, когда в течение суток градусник словно сходит с ума, падая от плюс тридцати до минус двадцати.
Именно все это разом в его жизни и произошло за несколько последних дней, и было не до акклиматизации. Вот и накрыло. Даже смешно, что его, «Снежного барса» («Барсик», — дразнила Анна) старой закалки, хватит кондрашка-горняшка прямо в постели. Очень по-стариковски.
— Ну уж нет. В постели помирать не буду, — просипел Евгений Германович. — Из принципа.
— Горизонтальное положение заболевшего недопустимо в любое время суток, — зазвучал в голове спокойный до нудности голос их всегдашнего экспедиционного врача и его старинного друга Эдика Якубовского. — Каждый час ночного времени должен использоваться не для сна, а для спуска, потому что состояние заболевшего к утру всегда заметно ухудшается. Спуск пострадавшего вниз является самым действенным методом лечения. Следует полностью использовать любую возможность самостоятельного передвижения пострадавшего, которое не дает развиваться апатии, безразличию и переохлаждению.
Надо же, они Эдика не особенно и слушали, положено ему — пусть нудит, они все это уже сто раз слышали. А вот поди ж ты, слово в слово вспомнилось, — удивился Евгений Германович и решил спускаться. Спускаться!
Черт возьми, хотя бы с кровати.
И он встал.
То есть сперва сполз вниз, на пол. Тихон тоже спрыгнул, стал тереться, будто помогая. Бодал головой, подталкивал, даже кусать пытался. Не Тихон, а отряд спасателей, усмехнулся хозяин. Посидел на полу. Когда немного отпустило, ползком двинулся к кухне. Очень не хотелось помирать, не выпив стакан воды. Добрался, дотянулся, придерживая рукой готовое выпрыгнуть из груди сердце. Напился. И вдруг вспомнил анекдот из еврейской жизни, которые коллекционировал его тесть, Иосиф Самуилович. Тысячи полторы экземпляров было в коллекции, по два, а то и по три на каждый случай жизни. Вот этот самый: умирает старый еврей, стоят у кровати многочисленные дети. «Сколько денег на вас потрачено, сколько сил, — вздыхает умирающий. — Ничего не жалел, чтобы было кому стакан воды подать. Вот умираю, а пить не хочется».
И отпустило, спасибо незабвенному Иосифу Самуиловичу, выручил. Обратно в спальню шел хоть и по стеночкам, но уже не ползком. Тихон за ним, хвостиком, почти успокоившийся. Первым вспрыгнул на кровать, потоптался, довольный — хозяйка запрещала, но вот где она? Без нее вообще отлично. Подождал, пока, тяжело ворочаясь, устроится хозяин, забрался в уютную щель между подушками, вытянулся длинной колбасой…
— Слушай… — толкнул его в бок Евгений Германович. — Задание тебе на ночь. Хватит сопли на кулак мотать. Раз я не помер ни сегодня, ни в тот раз, значит, надо срочно придумать смысл жизни. Мне. Ну и тебе заодно. Хотя бы на неделю вперед. Понял? Думай. И я думать буду. Все равно не усну, проверено.
И ошибся. Уснул хоть и под утро, тяжелым и вязким, но все-таки сном. Из которого его выдернула Надежда Петровна, немилосердно трясшая за плечо и толкавшая в спину. Взъерошенный кот возмущенно наблюдал за вторжением, отодвинувшись на безопасное расстояние.
— ЕвгеньГерманыч! А ЕвгеньГерманыч! Вы живой, нет? — причитала соседка. — Ах ты, Господи! Просыпайтесь, или мне опять скорую вызвать? Вы выпили, что ли? Или вам плохо? Двенадцать уже, а вы спите и не откликаетесь!
— Живой я, живой, — с трудом разлепив глаза, — пробормотал Евгений Германович. И порадовался, что голос его слушается, не то, что ночью. — Просто ночь не спал, вот и… А вы как сюда?
Спохватившись, он натянул одеяло до подбородка и, кажется, даже покраснел, вспомнив про любимые безразмерные семейные трусы, игравшие роль пижамы. Трусы были в игривых сердечках с глазками и с распростертыми для объятий ручками. Анна подарила и всегда над ними сама же и смеялась.
— Я пришла… Обед вам… А вас нету. То есть вы есть, но я-то подумала… И испугалась. Мало ли, — исчерпывающе объяснила соседка.
— А. Ну да, спасибо. Вы идите, я сам, — Евгений Германович постарался быть вежливым, но убедительным.
Не подействовало. Соседка не изъявила ни малейшего намерения покинуть спальню, пока он не даст ей честное слово, что сейчас, вот немедленно, встанет, умоется и придет на кухню завтракать… то есть обедать. Слово пришлось дать. А значит, пришлось вставать, преодолевая головокружение, тащиться в душ, бриться — все-таки предстоял завтрак с дамой. После контрастного душа Евгений Германович почувствовал себя ну почти бодрячком. Из кухни чудесно пахло яичницей и какой-то выпечкой, и он вдруг понял, что зверски голоден, потому что вчера, съев тощий больничный завтрак, больше ничего и не ел, не хотелось.
Надежда Петровна хлопотала на кухне. На этот раз она была одета просто-таки нарядно — в сарафан чудесной расцветки (синие розы по коричневому фону) и синие хлопчатобумажные носочки в тон. С собой она принесла свежеиспеченные оладьи и миску со сметаной, а на сковороде шипела яичница с колбасой. Хозяин дома едва не захлебнулся слюной, и все отговорки вроде «спасибо я сам, мне ничего не надо» тоже проглотил.
— Вам чай или кофе сделать? — деловито уточнила кулинарная фея, порхая от плиты к столу круглым воздушным шариком.
— Ммм, — согласился на все сразу Евгений Германович.
— Мя-а-ау! — напомнил о себе Тихон, имея в виду колбасу.
Моцарт ел торопливо и от жадности, неверное, некрасиво, помогая себе не ножом, а куском хлеба, но было так вкусно, что он остановиться не мог, и только мычал благодарно и крутил головой. Тихон так же быстро (пока не отобрали) ел из своей миски корм, в который сердобольная Надежда Петровна тайком от хозяев всегда добавляла немножко колбаски или еще чего вредного и вкусного, за что Тихон ее отдельно уважал и любил. А сама Надежда Петровна сидела напротив хозяина, по бабьи подперев пухлую щеку кулаком