Читать интересную книгу Притворяясь мертвым - Стефан Каста

Примерно через час начинается лес. Огромное болото расстилается перед нами. Лишь одинокие низкорослые сосны торчат то тут, то там. Теперь мы действительно чувствуем, что оказались в каком-то ином месте. Далеко от всего: от города, от «Макдоналдса» и от старой доброй Астраканвэген.

Филип останавливается и изучает карту.

— Это Лосиное болото, — говорит он.

Я выжидаю удобного случая и мочусь на край болота. Где-то у нас за спиной барабанит дятел.

— Желна! — мимоходом отмечает Филип.

Я подхожу и заглядываю в карту.

— Далеко еще?

— Нам надо обогнуть болото, и затем — на север, — Филип проводит пальцем по листу карты, карта заканчивается, и палец Филипа зависает в воздухе.

— Этого места нет на карте?

— На этой нет.

— Поэтому люди не доходят туда?

— Наверное.

Мы обходим Лосиное болото. Пара серых журавлей с криком взмывает над водой. «Вот теперь мы и правда среди дикой природы», — думаю я.

Дорога внезапно обрывается. Перед нами стоит дорожный знак, такой ржавый, что ничего не разберешь.

— Сюда, — говорит Филип и едет вперед.

Дальше нет настоящей дороги, лишь тропинка, бегущая вглубь леса. Ума не приложу, как Филип ориентируется?

Внезапно мы словно попадаем в другой лес. Не знаю, где это случилось, но мы как будто миновали невидимую границу. Деревья становятся выше, стволы мощнее, тут и там лежат гигантские валуны, поросшие ковром темно-зеленого мха. Муравейники теснятся, словно многоэтажные дома в пригороде.

Мы видим кучу лосиного помета, от которой еще поднимается пар. Я вспоминаю, как Филип взял в руки собачье дерьмо. Лосиный помет красив. Он похож на продолговатые орехи, которые ничем не расколешь, Кристин настойчиво требует такие на Рождество.

Узкая звериная тропа, по которой мы только что шли, закончилась. Она незаметно исчезла, словно кто-то осторожно стер ее ластиком.

Вела ли она в никуда? Или это где-то здесь?

Мы останавливаемся, оглядываемся, воздух насыщен запахами леса и влагой.

— Неужели такие места еще остались? — удивляется Туве. — Мы словно попали в другое время.

Мы прячем велосипеды в зарослях елового молодняка. Там их никто не найдет.

Филип доволен.

— Здесь настоящий лес, — говорит он и поднимает тяжелый рюкзак. Заяц слегка помахивает лапами.

Костер разгорается. Я действую машинально.

Мой взгляд устремлен в никуда, мои мысли где-то далеко.

Порой кажется, что какая-то часть меня самого пытается уйти, будто я на грани раздвоения. Я вот-вот покину сам себя. Я воображаю, что это моя душа просится на волю. Она рвется и дергается, пытаясь освободиться и покинуть этот кусок плоти, крепко держащий ее.

Если мы разделимся, если мое внутреннее «я» действительно ускользнет и оставит меня, понятно, что я умру. Мне приходилось слышать рассказы про околосмертные переживания. Интересно, я испытываю сейчас именно это?

Нужно что-нибудь попить. Попить и съесть.

Я тащусь к краю болота. Опускаю голову, глотаю бурую воду. Сижу некоторое время, задыхаясь, собираюсь с силами. «Не спать, — думаю я. Не сейчас».

Я взбираюсь обратно на вершину горы, долго лежу, закрыв глаза, и жду, пока дыхание успокоится.

Я лежу совершенно тихо, вдруг мне кажется, что я слышу какой-то звук. Я осторожно поднимаюсь, прислушиваюсь, принюхиваюсь, но не чувствую никакого чужого запаха.

Нужно быть как лиса

Мы идем по лесной просеке. Впереди — Филип с зайцем. На голове Филипа военный шлем, обтянутый зеленой сеткой, Филип похож на командира взвода. Кажется, что мы не в Швеции. Больше напоминает фильм о войне во Вьетнаме. Я держу наготове в руке лист папоротника, чтобы отгонять мошек, которых может привлечь ранка на моей ноге. Но мошек нет, наверное, слишком рано. А может, в лесу нет никаких мошек?

Филип сообщает о птице, чье пение мы слышим:

— Ополовник.

Я насчитываю семь белых птичек с длинными хвостиками. Они перепархивают с дерева на дерево. Над болотом проносится ястреб-тетеревятник.

Мы направляемся к гребню горы. Туве поскальзывается у подножья. Я хватаю ее за руку. Притягиваю к себе, она обхватывает меня рукой и прижимается. Мы стоим так несколько секунд или целую вечность. Затем догоняем остальных.

Перед нами еще одно болото. Стараясь соблюдать равновесие, мы прыгаем с кочки на кочку. Внезапно кочка, на которую наступает Манни, уходит из-под ног, и он плюхается в воду. Манни стоит на коленях в воде и чертыхается. Пия-Мария смеется над ним.

Мы добираемся до другого берега, Филип останавливается и указывает на кроны сосен.

— Глядите, какие они редкие. Это глухари поели хвою. Зимой они почти ничего другого не едят.

— Они правда питаются сосновыми иголками? — спрашиваю я, потому что мне с трудом верится, что крупная птица может довольствоваться такой скудной пищей.

Филип презрительно усмехается моему невежеству.

— Нет ничего более полезного, чем сосновая хвоя, — говорит он. — В ней содержится больше витамина С, чем в апельсинах.

— Да ладно! — восклицает Туве.

Все пробуют на вкус сосновые иголки, мы идем дальше и жуем их, хотя Филип говорил, что хвою нужно долго варить, чтобы извлечь витамины.

Я внимательно рассматриваю сосны. Часть деревьев почти без хвои. Сквозь голые ветви просвечивает голубое небо.

Внезапно Филип останавливается. Он поднимает руку и садится на корточки. Мы делаем то же самое. Я вглядываюсь вперед, ожидая увидеть там глухарей, но к своему удивлению обнаруживаю лисицу, лежащую на большом камне. Она глубоко спит и не замечает нас. Я смотрю на лису. Солнце освещает камень, и ее рыжий мех кажется огненным. Очень красиво. «Значит сегодня должно быть тепло», — думаю я.

Я украдкой бросаю взгляд на остальных ребят. Все пристально смотрят на огненно-рыжую лису. Та лежит совершенно неподвижно, словно неживая.

— Нужно быть как эта лиса, — шепчет Пия-Мария.

Филип кивает и смеется. Лиса сразу же просыпается.

Она мгновенно скрывается за камнем и растворяется в лесу, прежде чем мы успеваем опомниться.

Филип смеется еще громче. Кажется, я узнаю этот смех. Он не воспринимает животных всерьез. Зайцы и лисы не в счет. Не то что птицы.

— Подождите, — говорит он. — Подождите еще немного, скоро увидите глухарей.

Рожден ли мир из яйца?

Манни жалуется, что натер мозоль. Он снимает ботинок и выливает бурую болотную воду с тухлым запахом.

— Проклятье! — ругается он.

Филип по пояс залезает в густые заросли молодых елей. Он довольно долго стоит в таком положении, мне становится интересно, да и ребятам тоже. Что случилось, Филип? Что ты там увидел?

Филип выбирается из ельника, его глаза сияют. Мне нравится этот блеск. Передо мной настоящий Филип. Во всяком случае, я так думал тогда.

— Там гнездо дрозда, — говорит он. — А в гнезде — пять голубых яичек. Иди, Ким, посмотри. Нет ничего крепче, чем яйцо дрозда. В нем скрыт смысл всего. В этих яйцах — ответы на все вопросы.

Я делаю, как он говорит, — осторожно просовываю голову туда, куда он указывает, сначала не вижу ничего кроме темноты, покачивающихся ветвей и хвои, колющей щеки. Спустя некоторое время обнаруживаю гнездо.

На сухой еловой ветке висит обмазанная глиной чаша. В гнезде и правда пять голубых яиц. Тень от зеленых еловых лап придает им темно-синий оттенок. «Да, Филип, — размышляю я, — это чертовски красиво. Возможно, ты прав. Внутри этих яиц таится ответ, да что там — целый мир. Вместе с птенцом рождается мир. Каждое утро с рассветом он вылупляется из яйца. Это так просто! Так фантастично! В этих голубых яйцах таится все: мы и все птенцы мира».

Точно, Филип. Наконец-то!

Но, как только я вылезаю из хвои и говорю Филипу, что он, возможно прав, что отыскал ответ в голубом яйце, тот медленно качает головой.

— Дело не в цвете, Кимме, — говорит он. — Нет ни голубого, ни красного, ни желтого, ни зеленого. Нет даже лунного света. Луна — просто темный камень, отражающий солнечные лучи.

Все дело в отражении. В преломлении белого солнечного света под разными углами. В конце концов, существуют лишь одни отражения. Скорее всего, нет никаких ответов, Кимме. И, возможно, нет даже никаких вопросов.

Дрозд-самец беспокойно перепархивает с верхушки на верхушку. Вот он запел. Я размышляю над словами Филипа. В чем-то он прав. То, что яйцо становится птенцом дрозда, — настоящая мистерия. Год за годом из таких вот яиц рождаются одинаковые птенцы. Где же их прототип? Кто учит их петь? Дрозды в еловых зарослях за нашими спинами поют ту же самую песню, какую пели их предки тысячу лет назад.

— Как же это получается, Филип? Как птицы учатся петь?

Они подражают, — отвечает тот. — Наследуют ноты, которые хранятся в их генах, в мозгу. Но птицы не знают, как должны петь, как звучит их песня. Они учатся, подражая своим отцам.