Читать интересную книгу Лета Триглава - Елена Александровна Ершова

жизни.

Петли скрипнули. От порога шепнули:

— Что он?

— Слаб, княгиня.

Сквозь пелену, застелившую глаза, Рогдай разглядел белую фигуру матушки. Присев на край, она погладила по щеке сухой ладонью.

— Поешь, соколик?

Голос полнился нежностью, лица почти не разглядеть, хотя Рогдай помнил красивый овал лица, коралловые губы и тонкие брови над чистыми и голубыми, как небесный свод, глазами. Говорили, глазами пошел в мать, волосом — в отца, а здоровьем… Здоровье подточило лихо. Говорили, во младенчестве напустил его Мехров колдун, не то от душевной злости, не то по чужому наущению. Мол, поднесли на требище князю кубок с отравленным медом, а берегини подтолкнули княгиню под локоть. Забрала она кубок и отпила сама. В тот же миг с лица побелела и лишилась чувств, а после досрочно разрешилась бременем. Княжич уродился махоньким, так и рос небольшим да хворым, а как вошел в отрочество — занедужил болезнью, от которой язвы по телу и пламя в груди.

— Болит что? — спросила участливо, трогая Рогдаю лоб.

Он отстранился.

— Н… ет, — вытолкнул через силу. Слабость давно стиснула его в железных рукавицах, но боли, вправду, не было, а только непрекращающаяся тяжесть и ровный, уже привычный внутренний жар. — Батюшка скоро ли вернется?

— Скоро, соколик, не успеешь моргнуть, а он уже здесь, — ласковые поглаживая продолжались, и Рогдаю на какой-то миг стало стыдно, что он, взрослый отрок, уже и в седле сидевший, и с клинком управляющийся, и из пищали бьющий без промаху по глиняным птицам и живым куницам, и даже невесту ему присмотрели где-то в райском Беловодье, в минувшем лете сватов собирались засылать — а вот, лежит колодой на постели, и белье под ним, будто вымоченное дождем, а слабость такая, что в руках ендову не удержать, не то, что пищаль.

Приложив усилия, поймал матушкину ладонь, несильно сжал.

— Ты скажи… чтоб не винил себя… знамо, на то воля Сварга. Не придется возглавить войско Китежа, возглавлю Сваржье… скажи ему…

Матушка закрыла лицо и зашлась сдавленными рыданиями. Рогдай знал, что его слова больно ранят материнское сердце, но от прежней жажды жизни осталось тупое равнодушие, и какая теперь разница, долго ли, скоро ли откроется перед ним небесный свод и Сварг призовет княжича в свою небесную дружину? Может, и к лучшему, если скоро — приспустят мельтешащие за окном флаги, проветрят терем, впустив свежесть вместо лекарской вони, а матушка поплачет, да и принесет в мир нового княжича или княжну. Пусть поскорее так будет!

И все же, перед уходом в Навь охота повидать батюшку. Да только где он сейчас?

Княгиня утерла слезы, убрала под венец выбившиеся косы и махнула няньке — принимай, мол. Сама пообещала:

— К ночи приду еще.

Ее поцелуй был сладок и пах мятными пряниками.

Рогдай терпел, пока его одеревенелое тело ворочали, будто бревно, меняли рубаху и перестилали постель. В голове переливались серебряные колокольцы — видно, то бренчали небесные цепы, по которым спешили посланные Сваргом девы-берегини. И сквозь непрекращающийся жар и головной звон слышались не то причитания, не то уверения няньки:

— А ты послушай, послушай, что скажу. Баяли знающие люди, будто есть далеко-далеко, за небесным сводом, выше Сваржьего Ока и месяца, выше Сваржьих чертогов, хрустальный терем об одной башенке, одном оконце. И терем тот подобен яйцу, а в яйце том — чистый и белый свет, что был началом нашего мира и станет его концом. В том свету, как куриный зародыш в яичном белке, спит великий бог — белый бог, бог над богами, — в коем и кости Мехры, и очи Сварга, и языки Гаддаш. Оттого величать его — Триглав. Не родилось еще людена, кто добрался бы до хрустального терема и разбил бы яйцо-колыбель Триглава, а коли родится, и доберется, и разобьет — положит начало новым лета, где не будет ни болезней, ни смерти, ни страданий, ни городищ, ни богов, а мертвые вернутся из Нави, будто не было вовсе Нави никакой. Сметет Триглав старый мир, как сор, вычистит белым светом и будет люд жить да поживать, ни горя, ни смерти не знать.

— Байки… это, нянюшка, — улыбнулся Рогдай и, умиротворенный, опустил щеку на прохладу подушки. — Неужто… и князей не будет?

— Баяли, что и князей не будет, Рогдаюшко.

— Кто ж… скажет им… как жить правильно? Уж не ты ли?

— Куда мне! — нянька замахала пухлыми руками, потом задумалась, вздохнула: — И то верно, без княжьей воли как прожить? Сказка это, но в ней намек. Пусть не родился богатырь, кто в хрустальный терем бы забрался, зато на свете есть те, кто все хвори исцеляет. Вот, бают, в Червене…

— Довольно с меня… колдунов, — перебил Рогдай. — Будь моя воля… изгнал бы из всей Тмуторокани… Скажу батюшке, как вернется.

И, прикрывая глаза, видел между веками мельтешение алого и золотого — это змеи продолжали лизать небо, и языки их были горячее головней.

Глава 5. Червен

В теплушке, что в мамкиной утробе — горячо, зыбко. Истопник по доброте поделился хлебом да пустыми щами, посетовал на тяжелую сиротскую долю, вспомнил своего сыночка, забритого в солдаты пятнадцать годин назад, с тех пор от него никакого слуху, и даже волхвы не могли ответить, в каком из миров сейчас — в Яви, в Нави ли.

— Тебе сколько годин-то? — участливо спрашивал, заглядывая в перепачканное лицо.

— Четырнадцать, — хрипела Беса, скрывая девичий голос за мнимой простудой и скидывая лишнюю пару годин. В такие лета иные уже невестой ходят, а Беса по навьему делу старалась, и вот теперь лишилась и тятки, и маменьки с братцем. От того слезы капали в остывающие щи, и Беса отворачивала лицо — неровен час, дрогнет слабое сердце, раскроется, а там и до беды недалеко.

На сытый желудок явилась дрема. Укрывшись тулупом, Беса провалилась в черноту, и горели в той черноте алые косы маменьки и окровавленная рубаха Младки.

— Младко… — повторила Беса и очнулась.

Истопник храпел, вторя мерному покачиванию паровика. Печь горела ладно и споро, искры щелкали, выстреливая из раскаленного зева, падали в чан с водой и с шипением умирали.

Было стыдно и горько от малодушного бегства, но умом Беса постигала, что не справиться девчонке с шишами-душегубами, не сбеги — полегла бы в свежевырытой чужой могиле, и ни свою жизнь не спасла, ни за смерть родных не отомстила бы. А в том, что однажды отомстит, не сомневалась — засела в сердце ржавая игла ненависти, да там и осталась, просто так