Читать интересную книгу Киднепинг по-советски - Леонид Бородин

Про «Пиковую даму» Игорь, понятно, слышал, хотя и не читал. Назвать-то себя назвал, а вот надо ли руку тянуть при этом? Она ж глаза еще круглей сделала.

— О! Мы с вами оба из оперы! Между прочим, все мои русские друзья комплимент говорят за мой русский, а вы?

— А чего, нормально.

— Нормально! Это очень строгое слово, нет? А вы есть очень суровый человек? Вы диссидент, тут все диссиденты.

— Студент я. Здесь случайно.

— Случайно. Ага. Как это, сейчас… Средь шумного бала случайно… Совсем как мы с вами!

В этот момент за ее спиной нарисовалась косматая рожа Ильи, просто перекошенная от изумления. Появилась и исчезла. Когда они пришли сюда, он сказал: «Все, отпускаю на свободный поиск». И пропал. Сказал, что, когда будет уходить, найдет.

— Слушайте, а вы любите ночью ездить по городу? — почему-то прошептала таинственно.

— Я вообще ездить люблю.

— Тогда поехали!

— На такси, что ли?

Соображал, сколько денег с собой.

— Нет! У меня машина. На такси неинтересно!

Баба за рулем! Такого еще с ним не было. Да чего там! Много чего не было. Сидеть в машине рядом. Ну, полный… этот самый…

Позже, пытаясь понять, почему вдруг заоткровенничал с девчонкой, которую и знал-то не более часа, Игорь пришел к заключению, что решающую роль сыграло в общем-то вторичное — ее искусство вождения. Щебетала она без умолку и носилась по Москве, как он сам никогда не рискнул бы. Казалось, что машиной она управляет не через тяги, сцепление и тормоза, а мысленно, баранка крутится сама, а руки на ней лишь для подстраховки. Машина, между прочим, была наша, советская — «жигуль», но с радиотелефоном на торпеде. Прямо руки чесались позвонить куда-нибудь. Они дали пару кругов вокруг Кремля, мотались по набережным, по центру. Ночью даже знакомые улицы не узнавались, она же была здесь как дома.

Он разговорился даже без наводящих вопросов. Историю своего недолгого падения изобразил чуть мрачнее, чем то было в действительности, зато спасение через Аркашу описал в таких героических тонах, что деваха на этот миг отпустила баранку, руки к щекам, ахала и головой качала, а тачка сама по себе чуть ли не сотню метров катилась. За что друг Аркаша боролся и за что его посадили, толком объяснить не мог, и почему лично ему эта борьба до лампочки, она тоже не поняла, но когда отчаянием своим поделился, что головой биться готов об стенку, чтоб выручить друга, она вдруг бровки свои тоненькие свела, губки поджала и метнулась куда-то в темный переулок прочь от центра. Потом резко тормознула, остановилась, давай звонить по телефону. С матерью говорила. Ма! — на всех языках понятно. Снова помчалась, влево, вправо, улочки узкие с выбоинами. Наконец, остановилась, вроде бы приехали куда-то, дом нежилой, учреждение какое-то.

— Здесь он. — и на дом показывает со служебным подъездом.

— Кто?

— Друг твой.

— Почему?

— Лефортово это. За этим домом, видишь, другой, выше. Там он. Может, как раз его окно.

В мозгах сумятица. Обыкновенный дом из обыкновенного кирпича среди таких же обыкновенных домов, но там уже не жизнь, не свобода — как это представить! Если бы неприступный и мрачный замок на горизонте, как та тюрьма, откуда граф Монте-Кристо деру дал, или невидимое обычному глазу подземелье, о котором только догадываешься, что оно где-то очень далеко, да хрен подступишься… В общем, это должен быть какой-то другой мир. А так, как здесь, — это же издевательство! Запереть человека в обыкновенном доме! Ведь если сейчас гуднуть пару раз, то он там услышит, а к окну подойдет, то и увидит! Так же с ума сойти можно! Подумать только! Аркаша сейчас от него всего за каких-то сто метров, между ними лишь одна стена в пару, ну, пусть в две пары кирпичей — это же полчаса киркой поработать.

Возмущение сотрясало душу, а причину возмущения понять не мог, и такая противная дрожь в руках. Кому-нибудь сейчас в морду дать бы, чтоб расслабиться, но морды тоже все попрятались за стенами в четыре кирпича. Ведь и верно, разве можно побег смострячить посередине города, только зашурши, и какая-нибудь падла обязательно высунется из окна напротив или наискосяк и заорет. Илья говорил, что бесполезно, но чтоб такая безнадюга — не верилось. Сидел, пялился на окно и бормотал: «Безнадюга! Безнадюга!»

— Не понимаю, что ты говоришь?

Где ей понять, фифеле заморской! Вынарядилась тут.

— Аркашка рядом, соображаешь, а я ничего сделать не могу, будто руки отрублены, и мозги вытекли! Ничего!

И кулаком по торпеде — бац! Подсветка приборов мигнула, а деваха ойкнула испуганно и глазищами своими потянулась к нему, кулак ручками прохладными накрыла и шепелявила что-то на своем дурацком языке.

— Всем до фени, что Аркашка загибается, а у меня никакого способа! Никакого!

Вдруг она прижалась к нему, дрожащая такая, мягкая и прошептала еле слышно.

— Способ… да… я знаю способ…

— Чего?

— Есть способ… Киднепинг…

Развернулся к ней. Прямо нос к носу.

— Киднепинг… По-русски похищение… Берут заложника и письмо, если требование не выполняют, заложнику пулю сюда… — пальчиком ткнула ему в лоб.

— Ты ч-чо-о! — аж голосом охрип. — Совсем по фазе поехала! Чо мелешь-то?!

Пальчики к его губам и еще теснее прижалась, отодвинуться некуда.

— Можно не всерьез, а они не знают, что не всерьез и выполнят. Слушай, я это могу. Молчи! Это легко! Ты меня похищаешь, а им туда, в этот дом письмо, что изнасилуешь меня и убьешь, если они твоего друга не отпустят. Я иностранка. Международный скандал. Им сейчас нужен статус как это… слово хуже немецкого… благоприят… Они испугаются, я знаю.

— Ты ж дура чокнутая. — А дух захватило, захватило, а мысли одна другую локтями, а в горле сухо, сейчас бы рюмашку, какой там! — стакан граненый, чтоб от пяток до макушки пробрало! Ну и девка! Вот это да! За плечи схватил ее и так звонко чмокнул в губы, что Аркашка, если б у форточки стоял, услышал бы. Она же отпрянула, захохотала заливчато, смутила.

— Русские все так целуются, чуть зубы не вылетели?

— У русских зубы крепкие! А вот эскимосы, говорят, не целуются, а обнюхиваются.

И еще что-то такое молол — пьяный был от счастья, богатырем себя чувствовал, великим волшебником, которому все по плечу, и девчонка рядом будто из сказки по щучьему велению для Иванушки-дурачка, а вокруг Москва — столица нашей Родины, и небо звездное над Родиной и Москвой, ну, в общем, все о’кей, как и должно быть.

4

Электричка ползла к Москве и никак не могла доползти. Только разгонится и — как мордой об столб — остановка. Потом опять еле-еле со скрипом и визгом, ну, просто нервы трепала, падла! И пассажиры, как назло, все какие-то заторможенные, словно их упросили сесть и ехать, а им необязательно, а стоколесная телега подыгрывает и тащится, цепляясь за столбы и платформы. К тому же погода окончательно скурвилась. Грязные дождевые лохмотья зависли, куда ни глянь, затаились, приберегая пакости для конечной остановки, чтобы потом сразу всякой башке по ведру. Стекла выходных дверей в тамбуре мало что в копоти, но еще и запотели серой слизью — противно прикасаться и  оттирать, а если не оттирать, вообще движения не чувствуешь, будто стоит электричка на месте и только вагонными судорогами делает вид, что на ходу. Мест в вагоне полно, да не сидится. Сонные людишки раздражают, крикнуть им хочется, что лопухи, что в мозги их закисшие и мысль не может прийти о том, с чем он, Игорь Смольников, едет в Москву и почему спешит, и что у него в кармане пиджака под плащом болоньим. А там всего-навсего бумажка, но от этой бумажки на уши встанут не сегодня-завтра кой-какие очень важные человеки! А потом случится такое, чего в этой стране отродясь не бывало. Но они, пассажиры утренней восьмичасовой, да и все прочие, что на платформах и в домишках мелькающих, они никогда не узнают, что с некоторыми был рядом, а мимо некоторых только в окне прошмыгнул тот, кто всю эту кашу заварил, — простой советский человек, простой, как эта самая, про которую по биологии проходили — амеба, туфелька, та, что сама на себя делится и сама на себя умножается и чихать хотела на всяких сложных и многоклеточных. Оттого-то и не терпится, оттого-то и хочется вскочить на крышу вагона и бежать вперед, перепрыгивая с вагона на вагон, чтоб скорее оказаться там, в Москве, скорее добраться до самого главного нервного сплетения, до узелка таинственного, до почтового ящичка на одном домишке каменном — и туда конвертик с листочком — это как тонкой иголочкой в нервный узелок, чтоб вся громадина содрогнулась и зашевелилась. То-то будет кайф — наблюдать из темного угла за гоношением и суетой.

Но это так, вторично. Главное — результат. А может, и вообще никакого заметного шороха не будет, а сразу результат, так даже лучше.

В конце концов, доберется червяк металлический когда-нибудь до места или нет! Руки чешутся!