— Да не ранен я, дочка!
— Что-о? Сиди уж, — фыркнула она и передразнила противным голосом. — До-о-очка… Давай сюда свою физиономию, папочка! Вся рожа в крови и куртка тоже.
— На куртке не моя кровь, отмою…
Говорить не хотелось. Усталость мягкими лапами обнимала все тело. Девушка осторожно обтерла мне лицо и ловко обработала рану на скуле. Загадочные угловатые иероглифы, выгравированные на браслете, мелькавшем перед моим носом, переливались и играли голубизной…
Потом, куда-то отлучившись, девушка принесла большой кувшин, в котором, как в колодце, плескалась холодная и удивительно вкусная вода. Когда я, блаженно постанывая, пил, в играющем зеркале этой воды отразились мои воспаленные глаза…
Кряхтя, как столетний дед, я встал и с помощью девушки вымыл руки и оттер на куртке липкие красные пятна. Розовая от крови вода стекала по ступеням, смывая пыль, и солнце, уже клонившееся к закату, веселой рябью дрожало на мокром граните.
Девчонка в последний раз плеснула мне на руки, дала чистый и прохладный кусок полотна, а когда я вытерся, вдруг звонко поцеловала меня в нос и сбежала по ступеням. Наверное, вид у меня был не совсем умный, потому что она вдруг обернулась и, на мгновение остановившись, хохоча, крикнула:
— Тоже мне, шустрик!.. Меня зовут Лина!
* * *
Вот уже битый час я бродил по городу и искал Киса. Вокруг бурлил человеческий водоворот; самозабвенно плясали, кричали, смеялись, плакали, обнимались и пели люди. Дымились и вкусно пахли жаровни, выставленные прямо на улице и какой-то лоснящийся от пота, по пояс голый толстяк с забинтованной челюстью весело бухал в огромный потертый барабан, а глаза его смешно подмигивали танцевавшей молодежи. Игравший на свирели пожилой длинноволосый музыкант то и дело встряхивал головой, стараясь смахнуть слезы, ползущие по его щекам.
Остро отточенный меч был небрежно воткнут в помост и сосредоточенный парнишка выделывал вокруг меча немыслимые па ногами. Кто-то, собрав вокруг себя несколько человек, расплескивая из глиняной кружки светло-янтарное пиво, азартно притоптывал ногой и пел, а слушатели хохотали, заглушая музыку…
Неужели Кис погиб? Смешной и важный кот, любивший стихи, драматическое декларирование тягучих баллад и хвастливых деклараций… Беспокойство росло у меня в душе. Забылась и усталость, и неизвестно откуда взявшаяся боль в левом боку. Машинально кривясь, шепотом ругаясь, и облизывая пересохшие отчего-то губы, я хромал по улице и боялся, смертельно боялся, что вот-вот увижу холодное, окоченевшее в неудобной позе тело моего пушистого друга. Где же ты, друг Стивенс?..
Нашел я его на площади у городской ратуши. Кис с важным видом сидел на спине каменного льва и снисходительно позволял обступившей его ребятне дошкольного возраста гладить себя. Усы кота торчали, как у тигра, арбалет с колчаном лежали у львиных лап, а Кис поглядывал, чтобы детвора не трогала оружия.
Увидев меня, он напыжился еще больше и патетически воскликнул:
— Вот он — мой героический собрат по борьбе за освобождение!
Ну, не кот, а прямо-таки Вильгельм Телль!
Мы приводили себя в порядок в доме Гилберта. Мылись, чистились, скоблились, стирали мою куртку, — Кис был Главным Консультантом, — расчесывали порядком свалявшуюся шерсть Стивенса. Кис решил отдать свой арбалет младшему сыну Гилберта, потому что «таскаться в мирное время с этой корягой — себе дороже». По-прежнему на боку у Киса красовался кинжал.
— Это гораздо лучше арбалета! — надрывался кот. — Ты погляди только, как он отточен. Бритва!
Кис в боевом порыве размахивал сталью, прыгал, взвизгивал, как черкес, парировал удары невидимого противника, и я всерьез опасался, что он отхватит себе ухо. Кончилось это тем, что Кис устал и, приперев противника в углу, нанес ему последний страшный удар, кровожадно мяукнул, вытер кинжал и небрежно кинул его в ножны, но, как раз в них-то и не попал, а чуть было не пронзил себе заднюю лапу.
ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Дьявол! Я пригрел у себя на груди змею!.. Впрочем, я выше этого и в атараксии лишь горько улыбаюсь, бесстрастный философ, взирающий с холодных вершин своего разума на тщетные попытки невежд задеть его честь…
Ночью мы спали как убитые. По-моему, если бы по мне всю ночь бегала стая мышей, а за ними Стивенс, то и тогда я вряд ли бы проснулся. Наутро мы хотели покинуть Вольный город, хоть Гилберт и уговаривал нас задержаться на 3–4 дня. Предстоял суд над Гауном и его головорезами. В Университете должны были начаться срочные работы по спасению библиотеки и отбитых у наемников коллекций. Уже велось следствие по поводу внезапного прорыва Гауна через городские ворота…
Но Кис был неумолим. Он твердил, что время дорого и торопил меня. Я же, откровенно скажу, с большим удовольствием отлеживался бы в доме Гилберта. Увы, — приходилось уступить Кису и лишь, — в тщетной попытке разжалобить непреклонного кота, — несколько преувеличенно охая и морщась, страдальчески потирать ногу, причем не всегда одну и ту же. Кис уличил меня в этом и всячески высмеял, после чего все боли почему-то прошли.
Вместе со Стивенсом мы собрали небольшую дорожную суму, куда вошло всё необходимое и чуть-чуть лишнего. Кис заявил, что судьба наказала его, сведя с «таким мелким субъектом».
— Будь ты величиной с Гилберта, — нахально сказал он, — ты смог бы тащить на себе приличествующий запас еды. Теперь же мы будем есть сухие корки, размачивая их горькими слезами…
Итак, груз был собран, и чуть свет надо было выходить.
— А утром, — разглагольствовал перед сном Кис, — есть только одно достойное занятие — прощаться. Не надо надрывать душу провожающих тем, что ты, — стараясь связно отвечать на прощальные речи рыдающих друзей, — лихорадочно собираешь свои шмотки и все-таки, в конце концов, забываешь взять полотенце и зубочистку!
Мы уже укладывались спать, когда в комнату вошел старший сын Гилберта по прозвищу Медведь. Он молча сунул мне какую-то флягу и, потоптавшись, неохотно пробурчал:
— Бальзам. Пригодится. Ну, не пуха!..
Он неуклюже похлопал меня по плечу, пожал коту лапу и вышел, еле-еле проходя своими широченными плечами в узкую дверь. Улыбаясь, я тщательно упаковал драгоценную флягу, а Кис, дуя на лапу, поведал радостно, что бальзам — штука страшно дорогая и редкая; действие его поразительно и что он, Кис, желал бы, чтобы меня проткнули мечом в шести местах или оторвали бы мне голову, дабы потом я убедился сам в чудесной силе этого лекарства. Я кинул в Киса подушкой и пообещал, что испробую непременно этот бальзам на его мохнатой башке…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});