что на грудь ему что-то ритмично давило.
«Точно, я же вырубился на площадке, — вспомнил он, ещё не открывая глаза. — Значит, меня нашли. Или Волк привёл кого-то».
Вроде бы и сам Волк рычал неподалёку, негромко и зло, как будто у него отбирают кость.
«Откачивают, — продолжил размышлять Василий. — Непрямой массаж сердца… Так, я же дышу. И лежу на мягком. Уже в больнице, что ли? А Волка что, со мной пустили? Или я пока в машине?..»
Вопросов было много, потому Василий разлепил глаза.
Вопросов стало ещё больше.
Начать хотя бы с того, что на его груди прыгал кто-то с кота размером, с крошечным хитрым человечьим лицом, сморщенным, с кулачок, только вместо носа свиной пятак. Заметив, что Василий проснулся, свинорылый перевернулся и задрал хвост, показывая розовый голый зад, покрытый реденькой серой шерстью. Ещё и покрутил им во все стороны.
Василий даже опешил на мгновение. Потом тыльной стороной ладони шлёпнул свинорылого по заду, аж звон пошёл.
— Ай, дяденька! — взвизгнул тот, укатываясь. — За что?
Василий отдёрнул занавеску, решительно встал с постели, провалился ногами в пустоту и растянулся на полу.
«А спать полезай, вона, на полати, — с опозданием вспомнил он Тихомировы слова. — Само царское место!»
Волк уже суетился вокруг него, обнюхивая и повиливая хвостом. Василий решил ещё немного полежать. Прижавшись щекой к полу, притрушенному соломой, он печально размышлял о жизни.
Взять хоть то, что случилось в бане — стыд, да и только. Василий, конечно, сказал, что разбирается, и от помощи отказался, а как мыться, не понял. Бадья с водой стоит, только вода ледяная. Пар этот, дым ещё, хоть задохнись, ничего не видно. Ни мыла, ни мочалки. Василий кое-как растёрся веником (а что было делать?), ополоснулся холодной водой, потом опять взялся за веник, а это и не веник вовсе, а чья-то борода. Зелёная. Василий как дёрнул, не ожидая подвоха, да и выдернул из клубов пара какого-то голого деда. Ох, как тот верещал… Так ведь и убежал в ночь в чём мать родила.
Стыдно. Наверное, это сосед был. Старенький, не понял, что баня не для него топилась. Деменция — такая беда, что и врагу не пожелаешь.
Пёсий язык прошёлся по лицу, и Василий отвернулся, но подниматься не стал. Он грустно вздохнул, лёжа на животе, и подул на соломинку. Та отлетела.
Про соседа он никому не сказал. Понадеялся, что и тот не станет жаловаться. Поспешно домылся, оделся в чистое, думал вернуться в дом — а где нужный дом, и не понять. Их вон сколько, и ни одного указателя. Сделали бы хоть «К дому старосты», что ли. Так и бродил по окрестностям, пока не повстречал одного из местных, высоченного такого. Тот как уставился, у самого глаза жёлтые. Слова не сказал, а к нужному дому вывел.
Волк зашёл с другой стороны и опять лизнул в щёку. Василий закрыл голову руками.
Пёс-то не дурак, вернулся в дом, и когда хозяин сбил все ноги и пришёл, злой-презлой, Волк уже и напился, и наелся, и спал в тёплом месте у печного бока. А Василию остался только хлеб и квас. Перебродивший. Он-то сразу и не понял, а потом… Два дня на одном кофе, когда нормально спал, и не вспомнить, сам устал как собака. Ой, что же он пел?.. Что-то про вампира на старом погосте?.. Блин, зачем только вспомнил!
Кто-то маленький перекатился через его поясницу, и Волк тут же насторожился и прыгнул. Не догнал — тоненький дробный смех раскатился горошинами и умолк под лавкой. Слышно было, как Волк, повизгивая от нетерпения, скребёт когтями, да лапы коротки.
Василий ещё раз вздохнул, громко и протяжно, прямо всю душу вложил, и решил вставать. А то ещё хозяева войдут, а он на полу валяется.
А они сидели за столом. Видно, как он пролетел перед ними, так и застыли с кружками в руках. Марьяша ещё на руку щекой опёрлась, и оба на него уставились.
— Доброе утро, — хмуро сказал Василий, отряхивая солому с одежды, и осмотрелся в поисках кроссовок.
— Обувка твоя под лавкой, — подсказала Марьяша ласковым голосом, каким говорят с идиотами.
— Спасибо, — ответил Василий ей в тон и полез под лавку.
Кроссовки с носками там и нашлись. И рядом же возились два чёртика со свиными рыльцами. Один, нетерпеливо переступая копытцами, понюхал носок — и тут же притворился, что корчится в муках. Рожа вся сморщилась, поперёк кроссовка упал, задрыгался, скатился на пол и затих. Второй потянул его за хвост — ноль реакции. Поднял лапку — упала.
Василий кашлянул, и чертенят как ветром сдуло.
— Нашёл, али подсобить? — спросила Марьяша. Ласково так спросила, опять же, будто всерьёз думала, что он не справится. Василия аж досада взяла.
— Что это у вас тут за черти бегают? — недовольно спросил он, выбираясь из-под лавки, и сел обуваться.
— Кто? А, так это шешки. Не видал никогда, что ли?
— Да пока кваса твоего не выпил, и не видал, — проворчал Василий.
Пока он проверял, не сделали ли черти чего с его носками (кто их знает), Марьяша взялась печь блины. У неё уже всё было готово, только лей тесто на сковороду да ставь на огонь.
Дверь успели починить, подпёрли и оставили распахнутой, видно, чтобы выгнать чад и дым, а то печь какой-то чудо-умелец сложил без трубы, всё в дом и шло. Хозяева распахнули и окна, хотя, если по правде, вовсе это были и не окна, а просто два проёма в бревенчатых стенах. Ни рамы, ни стекла, вместо створок — дощечки, теперь сдвинутые в сторону.
В щелях темнел мох, на длинных полках круглили бока глиняные горшки, простые, не расписанные. С балок свисали пучки трав — то ли для еды, то ли для запаха. Всю обстановку составляли лавки, стол под белой скатертью, одинокий сундук да высокая печь. И вместо кроватей — вот эти полати за тканевыми занавесками, как верхние полки в поезде, только шире и длиннее, во всю стену. Не то место, откуда приятно падать.
Василий потёр поясницу.
Сквозь распахнутые окна и двери пролетал ветерок. Где-то далеко блеяла коза, гоготали гуси, а в остальном было непривычно тихо. Ни тебе проезжающих под окном машин, ни гудков, ни соседа с дрелью. Ни тарахтения стиралки за стеной, ни звуков работающего телевизора, ни музыки из колонок, ни разговоров, ни криков — ничего, как будто мир почти опустел.
— Так что ты за человек-то? — спросил Тихомир, когда Василий подсел к столу. — Как