отказалась идти с ним. Тогда Арви, подученный Элиасом, громко, на весь зал, выпалил гадкую сальность и расхохотался.
Девушка заплакала, кругом раздавались смешки, и Аксели, краснея, вывел Арви вон. Арви не сопротивлялся. Он пошатывался, разыгрывая пьяного. Ему нравилось, что дежурный выводит его у всех на виду. Но тут и Ууно словно сбесился. Он словно позавидовал брату, окруженному общим вниманием. И вот он пошел куролесить — носился взад и вперед по прихожей, расталкивая плечами столпившихся там людей и скрежеща зубами от злости. Разумеется, несколько подвыпивших парней, которых Ууно толкнул, начали громко протестовать. Аксели пришлось попросить их всех удалиться. Словом, произошло то, что бывает на многих танцплощадках.
— Я сказал: не толкаться. Если есть такая охота, ступайте во двор.
— Можно и выйти. Только уж всей компанией. Выходи по одному, как телята.
Аксели ждал, пока они все выйдут. Собственно, он не возражал, чтобы парни и подрались, но только не в рабочем доме, а где-нибудь на улице — там это уж его не касалось. Но с одним из нарушителей порядка была девушка. Она испуганно вцепилась в своего друга, уговаривая не уходить. Объяснение затягивалось, и Аксели велел им выйти обоим. Девушка, плача, говорила, что во всем виноват Ууно, и окружающие это подтвердили. Тогда Аксели приказал Ууно выйти одному. Парень было заколебался, но в следующее мгновение достал из кармана билет и, развязно показывая его всем, заявил:
— Не пойду, пока не вернешь мне деньги.
— Слушай, что тебе говорят.
Тогда Ууно вдруг присел на корточки, пружиня в коленях и хлопая в ладоши:
— А ты придержи свою говорилку, иначе я окончательно потеряю веру, надежду и любовь.
Аксели быстро двинулся к Ууно. Чувствуя на себе ответственность дежурного, он повторил приказание:
— Последний раз говорю тебе, уходи добром.
— Что ты задаешься, сатана? Не важничай. Ты всего лишь маленькая надставка к черенку большой болотной лопаты Коснела.
Ууно был здоровенный детина, хотя ему едва исполнилось восемнадцать лет, да и злость придавала ему силы. Двери затрещали, когда они, вцепившись друг в друга, продирались наружу. Аксели уминал да уколачивал парня, прогоняя его через двери и ни на миг не ослабляя своего стремительного натиска, так что Ууно волей-неволей приходилось отступать.
Он упирался как мог. Рубаха вылезла у него из съехавших штанов, и шапка упала на пол. Аксели тут же подхватил шапку и, тяжело дыша, молча работал кулаками. Зато Ууно ругался отчаянно и орал:
— Не бей своими копытами, пугало лесное! Ты всего лишь сын скупого Юсси Коскела. Ступай лучше домой — вместе с батькой своим куски хлеба пересчитывать!
Только выбравшись на большак, Аксели ослабил хватку. Разгоряченный, готовый отразить любой удар, он сипло шептал:
— Нечего ворочать бельмами... иди домой по-хорошему... Если только вздумаешь вернуться, я тебя так отдую, что три дня ходить не сможешь... Если я возьмусь — с глиной смешаю... Так и знай.
Ууно уже настолько уморился, что не полез больше, а Аксели смог вернуться в дом. До конца вечера он молча стоял в дверях. Никто и не заговаривал с ним, люди словно побаивались. Захмелевшие, проходя мимо него, старались говорить друг с другом серьезно, деловито.
Ууно, угрюмо понурив голову и крепко стиснув зубы, брел по дороге. Вдруг он выхватил нож из ножен и заорал:
— Из всякого встречного — душа вон!
Встречных, однако, не было, и Ууно благополучно продолжал свой путь. Он не пошел прямо домой, а направился к центру деревни. Когда перед его глазами возник магазин, он вложил финку в ножны и сказал так, словно что-то лишь теперь прояснилось для него:
— Ах, трам-тарарам.
Он взошел прямо на крыльцо жилой половины и забарабанил в дверь кулаками.
— Гей, толстобрюхий лавочник! Вставай, черт, гони квартирную плату! Ни гроша не заплатил еще за все годы, что живешь в моем доме!
За дверью послышалось сонное бормотание, и в окне передней колыхнулась занавеска.
— Знаешь ли ты, старый хрыч, са-атана, что жеребята вырастают в коней, а мальчишки — в мужчин! Вставайте... трам-тарарам... Суоми юные сыны!..
В доме забегали, зашумели. Затем раздался голос лавочника:
— Если ты... если... Убирайся отседа сей же час или я выстрелю через дверь из браунинга!
— Стреляй, дьявол...
Ууно стал бить в дверь ногой и запел:
Туку, туку, мой ягненок!
Пэкэ, пэкэ, мой барашек!
Чтоб не встал ты утром рано.
Хоть покличет само небо...
— Гей, финский капиталист, аспид! Пробил час твой последний...
На крыльце стояло зеленое расписное коромысло. Ууно схватил его — и только стекла брызнули. Он разбил окна передней, и тогда лавочник выстрелил.
— Следующая пуля в твою голову... сказал... я... первый выстрел для предупреждения... я... я...
Уходя, Ууно швырнул коромысло лавочнику в окно, и тот выстрелил вторично. Пуля просвистела над головой Ууно. Парень обернулся и крикнул:
— Целься лучше, ирод! Или рука дрожит? Вам душегубство — хоть бы что... Но, ей же богу, я твою лавку еще спалю когда-нибудь, вместе с домом твоего брата-живодера. А пока — чтоб ты боялся и ночей не спал!..
Выйдя на дорогу, Ууно, подпрыгнув, хлопнул руками и взвизгнул:
— И-их ты, Христос-белочка!.. Я отчаянный парень из Пентинкулмы... А сощуренный Коскела еще получит у меня кованое-каленое в легкие...
Он направился было домой, но вдруг остановился посреди дороги и затих, только зубами скрипел. Кустаа-Волк возвращался с ночной рыбалки. На шоссе далеко было слышно тяжелое шарканье его подбитых гвоздями подошв. Он шел по другой стороне шоссе. Ууно вышел ему наперерез и встал как вкопанный. Кустаа остановился, не разжимая губ. Ууно смотрел ему в глаза, чуть наклонив голову на бок, и, скрипя зубами, процедил:
— Пожми, Кустаа, руку.
— Ха!.. Понюхай говна.
— Пожми руку, я сказал. Вот эту лапу, Кустаа... Это обязательно, сса-атана. Иначе ты умрешь.
Кустаа отступил шага на дна в сторону, чтобы пройти мимо Ууно, и пошел не оглядываясь. Ууно направился было за ним. ни потом, видимо, что-то новое пришло ему в голову, он повернулся и зашагал домой. Один раз он все-же остановился, и, оглянулся назад и проворчал:
— Конечно же, надо было бы убить этого проклятого рыболова.
Проходя мимо Канкааппээ, он увидел, что из окна конюшни, стена которой выходила на самую дорогу, высунулась бычья голова. У Канкаанпээ летом держали быка и конюшне, и он часто высовывал голову в открытое окошко. Ууно, подойдя,