кровообращения у него стыли ноги. Вероятно, это было вызвано его странной диетой. Но Халме с добродушным презрением отвергал все советы «профанов», тревожившихся о его здоровье. За глаза люди уж говорили:
— Скоро тут на соснах не останется ни хвоинки, он все обгложет.
Действительно, Халме готовил себе всевозможные хвойные отвары, настойки из ягод можжевельника, открывая в них все новые свойства, якобы способные оказывать целебное действие на телесную и духовную природу человека. Он совершенно отрекся от мясной пищи, неустанно проповедуя, что и животное нельзя убивать. Таким образом, его социализм обретал новые черты, превращаясь постепенно в некую проповедь духовного самоусовершенствования и бережного отношения к жизни вообще.
Причем идеи социального переустройства имели для него значение лишь постольку, поскольку такое переустройство общества служило духовному усовершенствованию человека. По этому поводу у них было много столкновений с Хеллбергом. Тот предостерегал Халме от недопустимого смешения понятий, говорил даже, что Халме вовсе перестал быть социалистом. Они все больше расходились во взглядах, и Хеллберг подумывал даже об исключении Халме из партии. Однако это было совершенно невозможно. При встречах наедине Хеллберг читал Халме пространные лекции по Марксу. Но портной слушал его с выражением досадливой скуки, время от времени вежливо указывая на допущенную Хеллбергом неточность.
Положение депутата парламента в какой-то степени изменило и Хеллберга. Он был по-прежнему самоуверен, но все-таки уже не так ершист и заносчив. Его словно немножко пообтесали. Однажды, например, Преети Леппэнен пристал к нему и долго доказывал, что «надо же наконец установить этот самый... рабочий день... маленько покороче». Хеллберг выслушал его серьезно и спокойно сказал:
— Мы делаем все, что в наших силах.
Прежде он лишь пожал бы плечами да усмехнулся презрительно.
Когда он приходил в товарищество побеседовать с людьми, все почтительно слушали его. И готовы были встать, как только он, взглянув на часы, говорил:
— H-да. Мне надо еще к вечеру поспеть на эту Голгофу.
— Он поедет в Хельсинки... там эти ужасно большие господа... невозможно хитрые интриги... насквозь прожженные деятели... и особенно эти обсуждения по комитетам...— шептал кто-то.
— Давай-давай, парень. Жми по государственной, черт!..—бросал в таких случаях Викки Кивиоя.
Халмс провожал Хеллберга взглядом, и горьковатая зависть оседала у него на сердце. Его мечта стать народным депутатом окончательно разбилась «в силу появлении у него немарксистских тенденций». Теперь он был лишь руководителем местного рабочего товарищества, человеком со странностями.
Когда умер Вихтори Мэкаля, вместо него в правление выбрали Аксели. Поначалу ему было трудновато, но он относился к своим новым обязанностям чрезвычайно сознательно. Он брал домой циркуляры, решения съездов, все программные заявления и прочую партийную литературу. В редкие свободные часы, которые удавалось выкроить, он штудировал все это, знакомился с делами. Читал, шевеля губами: сказывалась непривычка к чтению, хотелось непременно произнести слово, даже воспринятое и понятное. Элина, совершенно равнодушная к социализму, о занятиях мужа говорила всегда очень серьезно и даже с какой-то важностью:
— Он ушел на заседание правления... Он читает деловые бумаги...
Новое положение Аксели подняло его авторитет в глазах односельчан. Когда он, бывало, в воскресенье шел от Халме с большим коричневым конвертом под мышкой, люди говорили:
— Эвона Коскела шагает.
А Юсси теперь уже называли «старый Коскела».
В свои двадцать семь лет Аксели пользовался авторитетом даже у старших. И не только потому, что он был членом правления: все понимали, что Халме так или иначе постарался бы ввести его в правление при первой возможности. Сам он, своим характером и всей своей жизнью, внушал невольное уважение. И когда говорили о нем, часто можно было слышать фразы, содержавшие наивысшее признание, которое вообще мог заслужить член общины от своих односельчан:
— Это человек точный. Знает цену своему слову.
Но прежде всего — он был работник. Хоть отношения с господами все ухудшались, он никогда не прибегал к обычному для торппарей пассивному протесту, а работал на поденщине в полную силу. Скорее наоборот: чем враждебнее становились к нему господа, тем с большей самоотдачей он работал. Как бы наперекор всему. Но хозяева не делались добрее, наоборот — их озлобление против него только усиливалось. Потому что этого торппаря при всем желании невозможно было презирать. Когда бы господа ни пришли на поле понаблюдать за косьбой, Аксели всегда шел впереди всех и рубаха его была черна от пота. Но в то время как иные подходили в перерывах и робко заговаривали с господами, Аксели одиноко стоял в стороне, опершись на косу и глядя куда-то вдаль сумрачным, неподвижным взглядом.
О причине разрыва отношений, происшедшего десять лет назад, больше не вспоминали, по крайней мере без особого повода. Обе стороны, веря в свою правоту, негодовали с чистой совестью.
Жизнь текла своей обычной чередой, и все дни были похожи один на другой. Вставали рано, и все же молодые супруги, одеваясь, уже слышали, как Юсси где-то в хлеву хрипло кашлял и тихо разговаривал сам с собою. Выпив натощак скудный утренний кофе, Аксели уходил на работу— либо на поденщину в пасторат, либо на свое поле. Когда он вечером возвращался домой, Элина ждала его у окна с ребенком на руках. Они смотрели, как приедет папа на лошадке.
Вина Аксели почти не пил. Собственно, выпивал он, только когда угощали — главным образом у Кививуори. И даже Анна при этом не особенно сердилась, потому что он, выпивши, бывал добродушно серьезен. Анне нравилась положительная прямота зятя, серьезно и доверчиво говорившего о своих делах:
— Я понимаю, что значит жена. Ты себе хоть лоб расшиби, хоть как из кожи лезь, но если на кухне все идет мимо рук — тогда пиши пропало... Нет, я не то чтоб... У меня другой курс, чем у отца. Но я вынужден держаться изо всех сил, пока не расплачусь с долгами... Я уже сказал: к Элине тут нет никаких упреков... Сперва многого не умела... но она очень старается. Старательности у нее не отнимешь.
Он хвалил Элину, не обращая внимания на Отто и Оскара, которые перемигивались, посмеиваясь над тем, "как он свою бабу расхваливает». Аксели сказал увесисто:
— Можешь смеяться сколько влезет. Но я говорю то, что есть.
Он шел домой и, проходя деревню, старался шагать твердо, прямо, чтобы не заметили, что он захмелел. По той же причине он избегал разговоров со встречными. Если его спрашивали о чем-нибудь, он отвечал односложно и шел своей дорогой. Те редкие вечера, когда он приходил домой выпивши, были самыми счастливыми