Леера, который в общем-то ценился за свои важные труды по тактике, сменил совершенно бездарный генерал-лейтенант Николай Сухотин, усиленно проталкиваемый на важнейший военно-теоретический пост империи военным министром Александром Куропаткиным. Этот совершенно позабросил весь современный опыт, просто желая спокойно досидеть до пенсиона.
Русское военное искусство читал Генерального штаба полковник экстраординарный профессор Михаил Алексеев, будущий соратник Деникина по Белому движению. Генерал-майор Борис Геруа вспоминал, что Алексеев «читал курс, относившийся к эпохам Елизаветы и Екатерины II. Лектор он был плохой, привести в законченный вид и напечатать свой курс не имел времени, но практическими занятиями руководил превосходно, а на войне показал себя недюжинным стратегом».
Академия по-прежнему отучала командиров от личной инициативы. Суворовское «всяк солдат знай свой маневр» было воспринято слишком буквально. Главным оставался приказ начальства — пусть глупый, дурацкий, опасный, не отвечающий боевой обстановке, но его исполнение было свято для собственной же безопасности, снимая ответственность за его последствия с подчиненных. За них будет думать начальство, за которое, соответственно, думало начальство вышестоящее. Самое же высокое начальство в итоге все равно всегда могло найти козлов отпущения среди подчиненных, сваливая на них вину за собственные ошибки. Инициатива выбивалась из офицеров и солдат дубиной приказов (как, собственно, и по сей день), в то время как в германской армии, напротив, инициатива приветствовалась и поощрялась. Всякий командир, кто мыслил нешаблонно и предпринимал неописанные в инструкциях маневры, действовал на свой страх и риск. Тут уж или грудь в крестах, или голова в кустах. Зато именно из них и выходили выдающиеся полководцы. Из Академии же, как правило, — серая штабная масса.
«Трижды менялся взгляд на Академию — то как на специальную школу комплектования Генерального штаба, то, одновременно, как на военный университет. Из Академии стали выпускать вдвое больше офицеров, чем требовалось для Генерального штаба, причем не причисленные к нему возвращались в свои части «для поднятия военного образования в армии», — писал Деникин.
По мнению генерала Федора Винберга, с 80-х годов XIX века «Академия стала походить на дореформенную бурсу. Сильно развивавшаяся конкуренция между учащимися развращала нравы как обучаемых, так и обучающих. Качественный уровень профессорского персонала стал сильно понижаться. Во взаимных отношениях стали все чаще наблюдаться не достойные военной среды заискивание, искательство, интриги, карьеристические происки… Создавался тип выскочки-честолюбца… Создалась среда, в которую легко могли проникнуть масонские влияния — гораздо легче, чем в строевой состав армии, огражденный корпоративным духом полковых традиций».
Провалы подобного обучения сказались уже в русско-японской войне. Никаких должных выводов сделано не было, на те же грабли русская армия наступила и в Первую мировую войну. Уже перед самым отречением в 1917 году сам император Николай II в частной беседе заявил, что «после войны Генеральный штаб ответит ему за все». Вскоре отвечать стало некому. Военная мысль России дряхлела вместе с самими преподавателями Академии.
Обучение в Академии было рассчитано на три года. Первые два — лекции, третий год — самостоятельные работы в различных областях военного дела — защита трех диссертаций, достававшихся по жребию.
Следует добавить, что шиковать слушателям также не приходилось — содержание в столице им было определено в 81 рубль в месяц. Тут уж точно не до гулянок, только учебники. Непрекращающаяся борьба за существование.
Учеба давалась так тяжко, что именно Деникин оказался в числе отсеянных после первого курса, набрав на экзамене по истории 6,5 балла при проходном 7 (по 12-балльной системе). Стиснул зубы от обиды, вернулся в бригаду, но на следующий год вновь поступил, став 14-м по оценкам из 150 абитуриентов.
Кстати, сложность обучения и, по некоторым данным, «бестактность, допущенная начальником Академии» (на тот момент Генрих Леер) привели к отчислению из нее в 1893 году со второго курса другого будущего лидера Белого движения — Петра Краснова. Его тоже сложно было обвинить в нерадивости — в 1888 году он окончил 1-е Павловское военное училище по первому разряду с занесением на мраморную доску за блестящие успехи.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Возможно, тяжесть обучения повлияла на политические взгляды Деникина, которому попросту некогда было вдаваться в крамольные мысли. «В академические годы сложилось мое политическое мировоззрение. Я никогда не сочувствовал ни «народничеству» (преемники его — социал-революционеры) — с его террором и ставкой на крестьянский бунт, ни марксизму — с его превалированием материалистических ценностей над духовными и уничтожением человеческой личности. Я приял российский либерализм в его идеологической сущности, без какого-либо партийного догматизма. В широком обобщении это приятие приводило меня к трем положениям: 1) конституционная монархия, 2) радикальные реформы и 3) мирные пути обновления страны.
Это мировоззрение я донес нерушимо до революции 1917 года, не принимая активного участия в политике и отдавая все свои силы и труд армии».
По результатам обучения окончивший академию по 1-му разряду штабс-капитан Деникин был причислен к вожделенному числу 50 офицеров, которые должны были служить в Генштабе, однако его, как не имеющего поддержки среди власть имущих, вместе с тремя другими офицерами попросту выбросили из списка под надуманным предлогом. Тогда сын крепостного пошел по самому осуждаемому во все времена пути — подал жалобу на Высочайшее имя, вызвав гнев самого военного министра Алексея Куропаткина. В результате интриг, ходатайств командования Варшавского округа, апелляций к царю и пр. в Генштаб взяли всех исключенных… кроме Деникина. Куропаткин был человеком злопамятным. Им еще предстоит встретиться уже на полях сражений русско-японской войны, где вся убогость и отсталость Академии будут обильно политы океанами русской солдатской кровушки.
А уже через два года, когда Деникин вернулся служить в свою бригаду в Беле, где проходил штабной ценз, произошло нечто почти сказочное. То ли от отчаяния, то ли из-за нахлынувшей обиды он написал личное письмо Куропаткину, в котором изложил всю неприглядную историю своего отлучения от Генштаба. Честно, без утайки и эмоций. А через несколько месяцев, в канун 1902 года, получил от своих друзей из Варшавы телеграмму, адресованную «причисленному к Генеральному штабу капитану Деникину», с сердечным поздравлением.
«Из Петербурга мне сообщили потом, как все это произошло, — писал Деникин. — Военный министр был в отъезде, в Туркестане, когда я писал ему. Вернувшись в столицу, он тотчас же отправил мое письмо на заключение в Академию. Сухотин в то время получил уже другое назначение и уехал. Конференция академии признала содержание письма вполне отвечающим действительности. И ген. Куропаткин на первой же аудиенции у государя, «выразив сожаление, что поступил несправедливо», испросил повеление на причисление мое к Генеральному штабу».
Весьма сказочно, но вряд ли сам Деникин правильно понял, почему Куропаткин принял решение, полностью противоположное собственным же интригам. Генеральская совесть тут ни при чем. В таких чинах совесть костенеет вместе с дубленой шкурой военного, о ней уже не думают. Просто министр был хоть и интриган, но не дурак, и понимал, что с Востока идет не свет, а гроза в виде резко усилившейся Японии, разбившей Китай и зарившейся на Корею. На Западе тучей нависает Германия, сколачивающая альянсы против своих традиционных врагов — Англии и Франции. России в будущем пожаре в любом случае предстоит непосредственное участие, если она желает сохранить статус великой державы и голос в мировом разделе. Подавление восстания ихэтуаней («боксеров») в Китае в 1900 году показало, что русская армия обладает множеством недостатков при маневрах на обширном театре военных действий.