Читать интересную книгу Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

4

Вот уже давно сеньорита Голондрина дель Росарио, проснувшись поутру, не могла думать ни о чем, кроме случившегося в ту безумную жаркую ночь.

В воскресенье после вечернего сеанса ей передали сообщение от первых лиц города с просьбой зайти в концертный зал Радикального клуба. Там ей впервые поведали о визите Президента — «Его Превосходительства Президента Республики, сеньора дона Карлоса Ибаньеса дель Кампо» — медленно и торжественно пояснил главный аптекарь — и о единогласном избрании ее для исполнения фортепианного концерта, каковой вновь образованный Комитет по Приему решил устроить для вождя во время его краткого пребывания в Пампа-Уньон.

Поэтому, когда забрезжила заря, сеньорита Голондрина дель Росарио проснулась на своей высокой кровати кованого железа, думая не о сумасбродстве той летней ночи — ночи, выжженной каленым железом на скрижалях ее памяти, — а о том, какой полонез ее любимого Шопена более всего подойдет для чествования Президента Республики. Да к тому же генерала армии. Метания, понятные только романтической пианистке: опус 40-1 ля мажор «Военный» или опус 53 ля-бемоль мажор «Героический», первоначально называвшийся «Наполеоновским».

Помимо необычайной красоты и почти прозрачной белизны кожи, сеньорита Голондрина дель Росарио унаследовала от матери тонкую артистическую чувствительность. Она давала уроки игры на фортепиано немногочисленным состоятельным дамам городка, а еще — у себя дома и абсолютно бесплатно — обучала сложному искусству декламации ребятишек, отличившихся на школьных утренниках. После обеда, в час вечерни, она надевала какую-нибудь умопомрачительную воздушную шляпку и шла играть в Рабочий театр, чем и заслужила известность и восхищение каждого из обитателей Пампа-Уньон.

Сеньорита Голондрина дель Росарио прекраснее всех в этих краях аккомпанировала кинофильмам. Все любители синематографа в городе сходились на том, что лучшего тапера допотопное фортепиано Рабочего театра не видало. Особенно ценилась подлинная страстность, с которой она трепетно нажимала на клавиши в самых романтических сценах картин про любовь. Ее игра так подчеркивала драматизм, тревожность или стремительный бег действия — замечали знатоки, — что даже самый банальный и пресный сюжет затрагивал потаенные струны зрительского сердца. Сеньорита Голондрина дель Росарио столько чувства вкладывала в музыку — энергично доказывали понимающие люди, — мастерство ее было столь совершенно, что ей одинаково легко удавалось вызвать слезы умиления у сентиментальных знатных дам и у самых неотесанных шахтеров с галерки.

В одной из первых заметок о культурной жизни города в «Голосе пампы» ее таланту пели дифирамбы, но также отмечали превосходные человеческие качества. Врожденные способности к музыке, полагал автор статьи, были под стать похвальному стремлению к вспомоществованию и самопожертвованию во имя развития и процветания многострадального селитряного поселка. «О беспримерном великодушии и бескорыстии, каковыми добродетелями может обладать лишь столь светлая и прекрасная душа, как у сеньориты Голондрины дель Росарио, — оканчивалась заметка, — могут с чистой совестью свидетельствовать все без исключения сословия нашего города».

Сеньорита Голондрина дель Росарио приподнялась в постели. Заря уже окрасила холодным стальным блеском стекло единственного окна, выходящего в открытый патио. Она задержала взгляд на прозрачных стеклянных прямоугольниках. Давно она не встречала рассвет. Видеть, как в пустыне занимается заря, — все равно что заглянуть в первый день творения.

Петушиный крик вдруг напомнил ей о трубе и о летней ночи, разметавшей в прах всю ее жизнь. Она изумилась, только теперь поняв, что впервые за долгое время проснулась, не охваченная этим воспоминанием, от которого заполошно колотилось сердце, а кровь загустевала так, что почти переставала бежать.

Чтобы стряхнуть морок, она подскочила, села прямо и вновь задумалась о фортепиано, Шопене и концерте. Особенно о концерте. Надо помнить, что выступление необычное, а потому придется тщательно переиграть весь классический репертуар. Не каждый день тебе внемлет президент Республики.

Она услышала, как отец бродит по дому. По понедельникам он выезжал на прииски. Сейчас он уже напомадил и надушил усы и начинает собирать инструмент. Она представила себе, как он смазывает машинки, точит лезвия, заправляет водой серебряный распылитель, парафином — дезинфекционную горелку, аккуратно складывает простыню и воротник и прячет в чемоданчик, где уже лежат точильный камень, метелка, кисточка, пуховка, флакон спирта, тальк и три пары по-разному стрекочущих ножниц. Она ясно увидела, как он сосредоточенно и спокойно работает, обращаясь с инструментом так же благоговейно, как священники — она еще помнила со школьных времен — обращались с предметами литургии.

Какой чудесный человек ее отец и как она его любит. Любит и оберегает, как друга, а потому решила ничего не говорить про концерт. Нет. в клубе ее не просили помалкивать о президентском визите, но зачем же лишний раз огорчать отца. Она прекрасно знает, как бешено он ненавидит режим. Стоит только послушать его яростные речи за работой. С этими мыслями она поднялась готовить завтрак.

С превеликим тщанием, превращая каждый пустяк в священнодействие и облачившись в фартук с воланами, почти как тот, что надевала в интернате, когда монахини учили ее печь воздушные меренги и прочие сласти, сеньорита Голондрина дель Росарио принялась за стряпню. Чайник, поставленный отцом, уже вовсю кипел на маленькой парафиновой горелке. Огромную кирпичную плиту, громоздившуюся в углу, затапливали только для обеда. Когда в полдень одна из двух труб начинала бешено дымить, — сеньорита Голондрина дель Росарио никак не могла взять в толк, зачем прежний хозяин-турок устроил в угольной плите совершенно бесполезную вторую трубу, — дом становился похожим на корабль, идущий по сонному морю песка.

Сперва она поджарила в оливковом масле лук, нарезанный перьями, потом — кусок мяса с кровью и, наконец, два яйца к жидкой пшеничной каше, любимой отцом и так непохожей на лакомства монахинь; все это время ее потихоньку грызло чувство вины. Она налила отцу кружку кипящего боливийского кофе, разом наполнившего весь дом ароматом, и продолжала порхать по кухне, словно проворная утренняя пташка, размышляя, а не сказать ли все же про президентский концерт.

Сеньорита Голондрина дель Росарио понимала, что давно уже скрывает от отца слишком многое. Но рассказать — значит испортить ему весь день. И потому что тут замешан легавый Ибаньес («Теперь этому сраному диктатору, — говорил цирюльник третьего дня, — приспичило играться в рыцаря, защищать добронравие, вот он и удумал истребить всех коммунистов в стране до единого, а заодно — всех бедолаг-пидарасов, а ведь и их немало у нас шляется»), и потому что отец не слишком одобрял ее выступления на публике. Тем более в «Клубе выскочек», как он величал Радикальный клуб. Вот утренники, вечера для рабочих или вечера благотворительные — это другое дело. Даже таперство в Рабочем театре — не самую почетную работу для пианиста, по мнению некоторых возвышенных натур, — он находил достойным и похвальным занятием. Как и уроки декламации для школьниц, занимавшие целые вечера, — ведь так дочь хоть немного помогает подруге, наставнице, у которой под началом 242 ученика. «Пианино, оно, конечно, инструмент аристократии, — говаривал цирюльник, — но не забывай: ты дочь человека из народа».

На улице загремела повозка. Судя по расхлябанному стуку подков мула, хлебная. Развозчик из пекарни итальянца Непомусемо Атентти появился в коридоре и поздоровался; за ним шел отец, который его и впустил, в костюме и с увесистым рабочим чемоданчиком. Он ласково пожелал дочери доброго утра, а она поцеловала его, убрала волосинку с напомаженных усов и спросила, как ему нынче спалось. Тут же накрыла на стол и подала завтрак. Цирюльник вооружился большой позолоченной ложкой и с всегдашним аппетитом пещерного человека принялся опустошать полную до краев тарелку, на чем свет стоит ругая зверский холод прошлой ночью.

Пока отец завтракал, сеньорита Голондрина дель Росарио рассматривала видавший виды брадобрейный чемоданчик, который так любила разбирать в детстве. Этот деревянный, обитый коричневой кожей чемоданчик с ржавыми железными уголками и затейливой гравировкой «Сиксто Пастор Альсамора, Цирюльник» знала в пампе каждая собака.

Сиксто Пастор Альсамора уже давно осел в Пампа-Уньон, был первым парикмахером в селении, но никогда не переставал объезжать соседние прииски. Правда, теперь он работал не под открытым небом, а в помещениях рабочих клубов и филармонических обществ. Кое-где его услугами пользовались даже управляющие. Скрепя сердце, он соглашался их стричь, потому что это шло на пользу делу: цирюльник был вхож в любой прииск кантона. К тому же с некоторых пор он отказался от тележки и путешествовал на автобусе, не желая обзаводиться автомобилем, хотя мог бы себе это позволить. «Этими лоханками на колесах, — говаривал он при виде „форда Т“, — ведает тот же бес, что заряжает ружья и револьверы».