Читать интересную книгу Самоед - Всеволод Фабричный

Дмитрий — Да я к корешу приехал. У него надо гитару забрать. Он тут близко к Детскому Миру живет.

Сева — Слушай, а че вчера тот мужик в подъезд вышел? Это сосед твой?

Дмитрий — Да. Мы ж с тобой бухие были, блядь… Ты орать начал, бутылку портвейна о ступеньки разбил. Он и вышел. Он кстати нормальный мужик. Это он просто так — посмотреть че там такое…. (смеется) А хули ты вчера муху съел? Там ведь в подъезде насрал кто–то. Она наверное на говне сидела….

Сева (сконфуженно припоминая что–то) Ну и че? Мне по хую. Я ее все равно портвейном запил — а он все микробы убьет. (протягивает Дмитрию бутылку).

Дмитрий — (посмотрев секунду на бутылку — делает средних размеров глоток, морщится)

— Слышь, а вчера Зайцу гопы руку вилкой проткнули. Они, блядь, с путяги шли, а он возле детского сада с какой–то бабой затарился. А у него по жизни виски выбриты…Они ему и проткнули… (делает резкое колющее движение в воздухе).

В отдел живого корма заходит женщина лет сорока пяти. Под глазами у нее громадные, немного блестящие мешки. Дмитрий неохотно отходит от прилавка. Женщина просит сто пятьдесят граммов мотыля и сто трубочника. Ее красноватые, напухшие пальцы с кольцом и маникюром умело раскрывают молнию на сумочке. Сева неловко черпает ковшиком из слабо шевелящегося пласта червей на подносе. Внушительный по размерам комок мотыля мягко падает на пол. Дмитрий издает смех похожий на выдувание мокроты из горла. Женщина уходит.

Сева — (делая быстрый глоток из бутылки) — А ты че вчера вечером делал?

Дмитрий — Да мы в парке возле Колбасного с панками тусовались. Две бабы еще с нами было. Лет по четырнадцать. Пиво пили. Вот только жаль мне, что момент мы пропустили, когда они ссать пошли. Как мы это пропустили?…

Сева с деланно–грубым, маргинальным смехом слабо бьет Дмитрия в живот, отчего тот моментально звереет и, вытянув руку, хватает его за горло.

Сева — Да отъебись… Ну че ты… Ну ничего… Еще увидишь…А свинка твоя че — до сих пор не прошла? Я вчера забыл спросить…

Дмитрий — (быстро успокаиваясь) Да нет… До сих пор шея напухшая. Ночью опять температура была… Еще неделю в путягу не пойду…(думает о чем–то секунды две) Ну ладно… Я пошел…

Сева — (с заметным разочарованием) Ну давай… Смотри осторожно… Сегодня — двадцатое апреля. День Рождения Гитлера. Скинов будет полно….А ты с булавками этими…

Дмитрий — Да ниче… Я у кореша их сниму… Ну давай. (жмет Севе руку, уходит, через минуту возвращается, просит две сигареты, получает их и снова уходит).

Дрожащими руками в перчатках, Сева апатично рыхлит мотыль на подносе…. Размышляет о чем то, улыбается и шевелит губами. Морщит лоб… Минутное забвение обрывается приходом трех покупателей.

Б) Тая

Здравствуй, Тая. Здравствуй рабочая девушка с прекрасными глазами!

Ты говорила мне, что у тебя плохая циркуляция крови и поэтому иногда ты видишь несуществующие искры. Видишь: я все запоминаю и потом проигрываю в памяти! Каждое твое слово, каждый твой взгляд. Я вспоминаю как пахнут твои волосы, как ты ела принесенные из дома макароны около стены той котельной. Ты согласилась пить со мной ту вонючую бурду и даже не спросила из чего она сделана, а ведь я мог бы подсунуть тебе какой–нибудь яд… Я помню как, в конце нашего перерыва ты неловко повернулась, вставая с земли, и твое лицо исказилось болью и какой–то…. отрешенной усталостью…(прости меня за мой помпезный, романтический слог — я не современен) Ты говорила, что у тебя иногда болит сердце и даже отдает в левую руку… Я думаю, что это от работы твоей проклятой…А возможно что и от первитина, или амфетаминов… Ты же вроде бы говорила, что год не употребляла… Значит опять… Видишь: я не могу советовать тебе перестать колоть, нюхать и так далее… Я не имею на это никакого права потому что сам затерялся в свое лабиринте и чувствую что мне не выбраться. Гепатит уже есть… Что еще ждать? Цирроза? Визжать дома на кровати с раздутым животом, блевать после каждого приема пищи и срать кровью? Такого конца я не хочу, но к сожалению не могу ничего сделать, чтобы предотвратить его. Нет физической и душевной мотивации переоценить свои ценности, перестроить жизнь. Как я могу это сделать? Я работаю в бане… Выдаю номерки. Меня окружает стопроцентная сволочь, инстинктивные питекантропы, но с другой стороны — все эти «нормальные люди», нормальные друзья, которые бы помогли мне, вывели бы меня на правильный путь… даже мысль об их возможном существовании в моей жизни вызывает у меня позыв на низ…

Нет! Не хочу! Пусть лучше так. Знаю, знаю, что в итоге я проиграю, сломаюсь и когда мое тело действительно даст мне последний сигнал — я испугаюсь, потеряю все свое рудиментарное мужество и начну лечиться. Начну «быть хорошим». И от этого, Тая, мне хочется иногда забраться куда–нибудь в лесную чащу, выпить бутылку водки, принять сорок таблеток снотворных, увидеть что–то дьявольски странное и провалиться в дрему из которой уже не выбраться. Родителей жалко…А может быть это просто моя трусость так маскируется — выдвигая родителей вперед как только речь заходит о самоубийстве. Понимаешь: в любом обществе я чувствую себя как слон, которого, не пожалев денег, привели на свадьбу. Он топчется на месте и когда его шутливо дергают за хобот — он не знает как на это отреагировать: затрубить или обделаться…

Прости меня — я знаю, что я неловок, смешон, часто безумен, очень робок и почти всегда грустен.

Когда мы сидим с тобой возле котельной я хочу рассказать тебе столько историй… Обсудить книги, музыку, дать тебе какой–нибудь дельный совет в конце–концов… Но у нас только пол–часа и большую часть времени я пью, наливаю тебе и беседую с тобой об алкоголе, наркотиках и всякой пошловатой чепухе. Эти пол–часа проходят так быстро, что кажется, что мы вообще не бываем вместе. И в конце–концов нам нужно вставать и возвращаться в наши клоаки. Мне в мою баню, а тебе в прачечную при больнице. Так уж вышло.

Если я буду трезвым — то вероятно мне вообще не о чем будет с тобой говорить. Я просто замолчу и сразу же наскучу тебе. Я знаю — ты будешь утверждать обратное, но, верь мне, так уже было и так будет всегда. С другой стороны вчера, например, я сильно поддал и, как ты помнишь, стал вести себя достаточно отчаянно… Вытащил твой тампон, слизывал кровь…В конечном счете ничего не получилось — наверное за пять лет я так привык к своей руке, что эякуляция теперь возможна только в одиночестве. Интересно — видел ли нас кто–нибудь? Наверное видели. Хорошо, что не позвали ментов. Вообще сегодня мне все это кажется дурным сном… Тебе кстати во влагалище чуть было не заползла многоножка… Хорошо, что ты не заметила! Теперь, вот, брюки стирать тебе надо…. мало тебе прачечной… Проснулся сегодня ночью и вспоминаю, как ты меня кусаешь за шею, тянешь мой хер так сильно, что кажется, что он вот–вот выдернется из тела и на его кожаном комеле повиснут корешки сосудов и нервов…Твой запах…Табак и дешевый крем для лица.

Мне было очень грустно и неприятно слушать твой рассказ о том, что творится у тебя дома. Отец, который без всякого повода бьет дочь по лицу напильником и покрывает ее матом как только она приходит с работы — по законам справедливости должен сдохнуть и испариться. Брат твой только что из тюрьмы вернулся — ясно, что он тоже не подарок. Ты у них, насколько я понимаю, простая домработница…Ты же рассказывала мне, что часто принимаешь всякую наркоту просто для того, чтобы убрать квартиру побыстрее… Готовишь им обед, стираешь их шмотье… И спишь ты на маленьком диване в позе эмбриона — поэтому утром и чувствуешь себя такой усталой. Однако, ты должна оставаться с этими зверями потому что, тебе некуда идти. На улице ты погибнешь. Да — я понимаю, что это невыносимо, когда у тебя абсолютно нет свободного времени, личного времени, когда можно заняться чем–нибудь сокровенно своим…

К матери ты уехать не можешь: говоришь, что ее сожитель тебя у них не потерпит. Да и мать–то… Полный инвалид в сорок шесть лет. Слабоумная алкоголичка которая забывает как зовут собственную дочь и потом плачет от стыда.

Так что, Тая, ты тоже находишься в лабиринте. Я очень, очень надеюсь, что ты выберешься из него. Человек заслуживает чего–то большего.

(Видишь — это уже и не письмо вовсе, а что–то вроде отчета…Не знаю… Возможно я никогда не покажу его тебе. Точнее я уже знаю, что не покажу. Точнее даже так: не прочтешь его только ты. Письмо постепенно наслаивается — хотел честную кровь, а незаметно вырасли кости, эпидермис, эпителий и получилось черт знает что…)

Я так хотел, чтобы все было по–другому. Выиграть в лотерею, или убить кого–нибудь и забрать непосильно нажитый (или украденный) миллион из потайного кармана. Тогда бы я мог прижать тебя к себе и сказать «никогда больше ни о чем не беспокойся». Смешно и глупо, правда? К сожалению этого никогда не случится. И что самое мерзкое — этого не случится не только потому, что я никогда никого не убью и не выиграю в лотерею. Это просто лживая восторженность моей скороспелой любви. Если бы я стал богатым — я бы сразу же увидел в тебе изъяны, которых просто физически не могу заметить сейчас. Ты безупречна только тогда, когда я раздаю номерки в калитниковской бане. Я поймал самого себя и выдаю властям на расправу. Очень неприятно, что и меня не обошли подобные чувства. Горько признать, но с другой стороны — сейчас я чувствую какое–то облегчение… Утешает только то, что в твоем случае все было бы точно так же… Все мы одинаковы. Ты не обращаешь внимание на отсутствие моих передних зубов только потому, что около котельной, с двадцатью семью градусами в животе такие вещи не имеют особого значения. Если хоть немножко подползти к правде, так сказать, слегка понюхать ее чистое тело — в данный момент я бы действительно хотел стать персонажем из книги Гамсуна «Соки Земли». Жить в одиночестве, отшельничествовать среди дикой природы, по мере сил строить свое примитивное жилище и потом встретить тебя.