Читать интересную книгу Бедный Коко - Джон Фаулз

У меня были все основания полагать, что теперь он оставит меня моему мучительному бдению. Выйдет из дома. И больше я его не увижу. Но, вернувшись из кухни, он нагнулся у серванта и открыл нижнюю дверцу. Затем выпрямился. Когда он встал на колени у старомодного камина, который тянулся на половину стены рядом со мной, держа охапку старых газет, которые Джейн хранила там для растопки, я уставился на него, все еще не понимая, что он затевает, – я же сказал, что мне не холодно! Он начал сминать газеты в комья на центральной плите. И тогда, и во время того, что последовало, он ни разу не взглянул на меня. Он вел себя так, будто меня там вообще не было.

Когда он встал и скрылся в гостиной, я понял… и не понял или же не смог поверить. Но когда он вернулся, поверить пришлось. Слишком хорошо был мне знаком красный переплет большого блокнота, содержавшего общий план и наброски различных ключевых отрывков. А также коричневая прямоугольная коробка с моей бесценной картотекой. Я отчаянно задергал запястьями и лодыжками и попытался закричать заклеенным ртом. Какие-то звуки должны были раздаться, но он не повернул головы.

Чудовищно! Я вынужден был смотреть, как он присел и положил четыре года моего труда – пусть с перебоями, но невосполнимого, – в камин перед собой, затем хладнокровно наклонился с зажигалкой в руке и поджег два-три газетных кома. Когда газеты заполыхали, он неторопливо предал рукопись огню но частям. Затем последовала толстая папка фотокопий – писем, современных отзывов на романы Пикока, которые я так усердно разыскивал. Ну и еще многое.

Я больше не издал ни звука. Не мог – да и зачем? Уже ничто не заставило бы его теперь прервать этот животный и абсолютно бессмысленный акт вандализма. Нелепо думать о достоинстве, когда ты связан по рукам и ногам, и я чувствовал, как к глазам подступают слезы бессильной ярости, но удержать их было последним, что мне оставалось. На несколько секунд я закрыл глаза, затем снова открыл их, когда зашуршали страницы, выдираемые из блокнота. С той же нестерпимо спокойной методичностью он скормил их геенне, жар которой я теперь ощущал сквозь одежду и на лице, то есть на незаклеенной его части. Он слегка попятился и начал швырять новое топливо в погребальный костер, а не ронять сверху, как раньше. Справочные карточки были вытряхнуты из картонки и спланировали в пламя. Потом он взял лежавшую рядом с камином кочергу и подтолкнул несколько только чуть обгоревших листов и карточек туда, где их тут же пожрал огонь. Была бы у меня кочерга в свободной руке! С каким бы наслаждением я размозжил ему череп!

Все еще не глядя на меня, он снова пошел в гостиную. На этот раз он вернулся с десятью томами Собрания сочинений, обильно аннотированных мною, а также с биографиями Пикока и критическими книгами о нем, которые я захватил с собой, и свалил все это на стол. Из всех книг торчали бесчисленные закладки, указывая на их важность. Одна за другой они тоже были преданы огню. Он терпеливо выжидал, раскрывая книги кочергой, когда они воспламенялись не сразу. Он даже заметил, что переплет моего экземпляра «Жизни» Ван Дорена лопнул по корешку, и разорвал книгу пополам, чтобы она легче сгорела. Я думал, что он дождется, чтобы каждая страница, каждая строка испепелилась бы дотла. Но он выпрямился, когда бросил последний том на остальные. Возможно, он сообразил, что книги горят медленнее, чем отдельные листы, или решил, что они будут тлеть и обугливаться до утра, или же утратил интерес, раз главный ущерб был уже нанесен. Он довольно долго стоял и смотрел в камин. Потом наконец обернулся ко мне. Его рука поднялась. Я подумал, что он меня ударит. Но все ограничилось тем, что в футе от моего лица, словно для верности, чтобы и такой слепой, как я, хорошо разглядел этот жест, возник желтый кулак с непонятно почему задранным вверх большим пальнем. Знак пощады без всякой пощады.

Он продержал свою руку в этом необъяснимом положении не менее пяти секунд. Затем отвернулся и пошел к двери. Последний раз оглядел комнату. С полным спокойствием, как рабочий, проверяющий, все ли в порядке. По-моему, меня этот взгляд не коснулся.

Свет погас. Я услышал, как отворилась входная дверь, затем закрылась. Скрипнула калитка, а затем закрылась и она. Я сидел в тупом отчаянии наедине с огнем и злорадно приплясывающими тенями, вдыхая едкий запах, конечно же, самый страшный после запаха горелой человеческой плоти, – запах кремированного человеческого знания. Хлопнула автомобильная дверца, заработал мотор, маневрирование, смена передач, пока он разворачивался на дороге. Лучи фар, скользнувшие по задернутым занавескам. Затем я услышал шум машины, движущейся вверх по склону в противоположную сторону от деревни. В этом направлении проселок (я знал это, так как такси в начале вечера привезло меня оттуда) соединялся с шоссе на Шерборн и больше никуда не вел.

Я был оставлен безмолвию, черной беде и умирающим языкам пламени.

Не стану останавливаться подробно на муках следующих девяти-десяти часов, на наблюдении за угасанием последних искр, на неистовом гневе на постигший меня жуткий удар. Я прогонял всякую мысль о восстановлении погибшего на слишком реальном пепелище перед моими глазами. Мир обезумел. И я больше не хотел иметь с ним ничего общего. Остаток жизни я посвящу отмщению, розыскам этого дьявольского молодого садиста. Прочешу все сколько-нибудь подходящие бары в Лондоне. Я добьюсь от Мориса и Джейн точнейшего описания всего, что было украдено. Я беспощадно проверю свои подозрения касательно Ричарда. Несколько раз я задремывал, но тут же просыпался как от кошмара – только для того, чтобы убедиться в реальности этого кошмара. Я старался насколько возможно шевелить руками и ногами, чтобы поддерживать кровообращение. Попытки ослабить мои узы или кляп кончались полной неудачей – как и мои усилия сдвинуть кресло. Снова я проклял Джейн за коврики, которыми она застелила каменный пол. Ножки отказывались скользить но ним, и я не мог найти достаточной точки опоры. Я чувствовал нарастающее онемение и сильнейший холод, казавшийся еще более мучительным из-за того, что я отказался от его предложения включить электрокамин.

Невыносимо медлительный рассвет просочился сквозь занавески. И вскоре мимо в сторону деревни проехала ранняя машина. Я тщетно попытался кричать моим залепленным ртом. Машина проехала, и ее шум замер. Вновь я попытался добраться в кресле до окна, но после четверти часа предельных усилий не продвинулся и на ярд. Последний, отчаянный рывок чуть было не опрокинул кресло, и я больше не пытался. Чуть позже я услышал, что по дороге едет трактор, без сомнения, с фермы. Вновь я приложил все усилия позвать на помощь. Но трактор медленно проследовал мимо и вверх по склону. И тут я начал бояться всерьез. То доверие, которое я еще испытывал к молодому человеку в те заключительные минуты, полностью исчезло. Раз он был способен на такое, значит, он способен на все. И ему ничего не стоит нарушить свое обещание позвонить в полицию.

В конце концов мне пришло в голову, что, пытаясь добраться до окна на фасаде коттеджа, я совершал ошибку. В кухне у меня за спиной были ножи, и оказалось, что продвигаться назад заметно легче, так как я могу отталкиваться, упираясь в пол подошвами ботинок. И я начал понемногу продвигаться в кухню. Жутким препятствием был край циновки. Но к одиннадцати часам я наконец оказался в кухне… и чуть не расплакался. Мне уже пришлось помочиться, и как я ни старался, мне не удавалось приблизить пальцы к ящикам, в которых хранились ножи. В конце концов я впал в прострацию безнадежности.

Затем вскоре после полудня я услышал приближение еще одной машины – седьмой или восьмой за утро. Но эта остановилась у коттеджа. У меня подпрыгнуло сердце. Минуту спустя я услышал стук во входную дверь. Я проклял себя, что отказался от своего первоначального плана добраться до окна столовой. Снова раздался стук, и наступила тишина. Глупость деревенских полицейских привела меня в бешенство. Но к этому я был несправедлив. Вскоре через зазубренную дыру в стекле кухонной двери на меня уставилось лицо под форменной фуражкой.

Вот так.

После моего спасения миновал почти год, но последующие события я изложу очень вкратце.

Освободивший меня констебль оказался и заботливым, и компетентным – собственно говоря, в тот день меня окружали заботливость и компетентность. Констебль избавил меня от пут и сразу же приготовил для меня бессмертную английскую панацею от всех бед и невзгод. Только когда у него на глазах я выпил две чашки сваренного им темно-коричневого чая, он вернулся к машине и радировал о происшедшем. Я едва успел переодеться в чистый костюм, как приехал врач, а следом за ним два детектива в штатском. Врач объявил, что я абсолютно здоров, после чего меня долго расспрашивал детектив в чине сержанта. Констебль тем временем поехал позвонить с фермы Морису и Джейн.