Читать интересную книгу Тельняшка математика - Игорь Дуэль

Мать наклонилась над страницей, близоруко сощурившись:

– Да, прямо Венера Джорджоне. Ну, поздравляю! – Она чмокнула меня в щеку. – А ужинать мы все-таки будем? Я не хотела прерывать твоих штудий, но мой бедный желудок уже прилип к позвоночнику.

– Ужинать? – переспросил я удивленно. – Что ужинать?

– Правильнее все-таки спросить «Что на ужин?». Грамотей! Ну колбаса, сыр, жареная картошка. Да сунь нос в холодильник, что увидишь – все твое.

Я вспомнил, что действительно давно уже не ел, но есть мне совсем не хотелось, даже мысль о еде была противна.

– Нет, матушка-голубушка, я не могу сейчас колбасу, и картошка тоже не пойдет. Надо что-то другое. Да зачем ужинать? Понимаешь, болотный вариант…

Еще плохо соображая, что делаю, я рванулся в коридор – к телефону и сходу набрал номер Ренча. За два года работы в лаборатории я не раз звонил ему домой, но еще никогда в такое позднее время.

Ренч сам поднял трубку.

– Алло, – произнес он вальяжно, врастяжечку.

– Марк Ефимович! Болотный вариант есть! Все, точка.

– Приезжайте! – рявкнул он. – Хватайте такси и приезжайте. Если нет денег, я вас буду встречать внизу.

– Есть деньги!

Я бросил трубку и стал лихорадочно одеваться. Мать меня не удерживала, только заставила вытереть полотенцем голову, надеть ботинки на толстой подошве и теплый шарф.

Ренч потратил не больше десяти минут на то, чтобы изучить последние странички моих вычислений – все предыдущее ему было известно. Он сидел в напряженной позе за огромным письменным столом, выставив вперед правое плечо, низко склонившись над моими листками. Я видел лишь верх его лба, то собиравшегося в складки, то разглаживавшегося, и загорелую лысину, по которой при каждом движении головы перемещался блик от яркой настольной лампы.

Домашний кабинет Ренча резко отличался от рабочего. Это была просторная комната, обставленная с редким сочетанием размаха и вкуса. Великолепен был письменный стол черного дерева с гнутыми ножками, весь покрытый резьбой, с перламутровой инкрустацией по тумбам. Массивные шкафы, три вряд, тоже резные, высокие, стояли вдоль одной из стен. В углах поблескивали бронза и фарфор нескольких скульптур. Из вычурных золоченых рам смотрели со стен картины – сплошь натюрморты старой фламандской школы, – видимо, собранные не случайно, а в точном соответствии со вкусом хозяина. Но, пожалуй, особенно поразили меня кресла. Много я видел таких в старых московских квартирах – удобные, высокие, в кожаной обивке с кожаными пуговками, выглядывавшими из мягких гнездышек. Но всегда они были обшарпанными, облезлыми, проваленными, шатались и скрипели от старости. А у Ренча кресла сверкали совершенно новой кожей, еще не утратившей своего запаха. Мне пришло в голову, что, наверное, Ренч – единственный в Москве человек, который, приводя в порядок старые кресла, не поскупился на самую что ни на есть дорогую натуральную кожу.

Доглядев последнюю страничку, Ренч оторвал от бумаги маленькие глазки, и ехиднейшая улыбка поползла по его длинным губам:

– А помните: «Мелочевка! Неперспективно!» А? Помните? – резко откинув кресло, он встал из-за письменного стола и, быстро переставляя толстые короткие ножки, пересек по диагонали кабинет. Он открыл дверь и, высунувшись в коридор, громко крикнул: – Муся, давай!

Почти тут же я услышал легкое поскрипывание и буквально через несколько секунд в дверях показался небольшой столик на колесиках, а затем и женщина, катившая его.

Маленькая, сухонькая, седенькая, она легко и почти бесшумно вплыла в комнату.

– Вот, знакомься, Муся! – сказал Ренч, подойдя к женщине и обняв ее за плечи. – Этот богатырь и есть автор болотного варианта. Кстати, учти, что названия «плацдарм Ренча», «горная колонна», «пустынная колонна» и, конечно, «болотный вариант» – тоже плод его творчества. А это свидетельство того, что Юрий Петрович обладает не только абстрактно-логическим мышлением, но и образным. Как ты знаешь, я всегда считал, что образное мышление – обязательное свойство ума математика. Вот, пожалуйста, еще одно доказательство моей правоты. В общем, знакомьтесь. Юрий Петрович! Мария Николаевна! Друг и спутница жизни. А также наш коллега – математик.

Я осторожно принял в ладонь костистую ее кисть, такую сухонькую и маленькую, что, казалось, она каждую секунду может рассыпаться.

Пока мы говорили «очень приятно», «много наслышана» и прочие традиционные слова, Ренч отвез столик в уголок под огромный и тоже старинный торшер.

– Мне очень понравились эти ваши названия, – сказала Мария Николаевна, улыбаясь морщинистым личиком. – Только почему вы себя так обидели – болотный вариант. Ведь болота – это грязь, сырость, хлюпанье…

– Именно болотный! – крикнул Ренч из своего угла. – Все застряли, завязли, а он вылез, осилил. Вездеход! Бульдозер! Вот вы кто, бульдозер! – и он захохотал.

– К столу! К столу! – взяв меня под руку, сказала Мария Николаевна. – Наш дом вообще непьющий, но когда есть серьезный повод, мы умеем его отметить. Правда, у нас сейчас в отпуске домработница, так что все сами, наскоро, но уж не посетуйте. Скромно, можно сказать, по-студенчески.

Я глянул на стол и ахнул про себя. Это было произведение искусства, которое могло поспорить с лучшими натюрмортами фламандцев. Яркий свет торшера играл бликами на шариках красной икры, на полупрозрачных, истекающих жиром кусках рыбы неизвестного мне вида, золотил ломтики лимона, а на удивительной бледно-розовой ветчине без жиринки янтарем светились капли застывшего студня. И все это в каких-то серебряных плошках и корзиночках, повсюду рассованы золоченые ложечки и вилочки, на всем отсветы граней маленьких хрустальных рюмок.

Я ощутил вдруг волчий аппетит и про себя подумал, что, хотя такие яства – их нельзя было назвать грубым словом «блюда» – полагается церемонно смаковать по маленьким кусочкам, я имею полное право один все съесть. А что, в конце концов, манерничать – ведь это все в честь моей формулы!

Ренч раскупорил бутылку пшеничной водки, разлил по рюмкам и сказал с несвойственной ему теплотой, может быть, даже нежностью:

– За ваш успех, Юрий Петрович! За большой настоящий успех!

Он лихо, по-молодецки опрокинул в рот рюмку, и я с удовольствием последовал его примеру. Мария Николаевна пригубила водку птичьим глотком.

Выполняя принятую программу, я набросился на великолепный натюрморт, словно варвар, уничтожающий шедевр изобразительного искусства. Мария Николаевна похихикивала от удовольствия и все говорила, какая это радость для хозяйки, когда гость ест много и со вкусом, жаловалась: редко у них такое случается – в дом ходят все больше ровесники-старички, у кого сердце больное, у кого печень, у кого желудок – все на диете, чуть поклюют еду и оставят, смотреть тошно.

Она посидела с нами не более получаса, потом поднялась, извинилась – с утра у нее лекции (она преподавала в пединституте), потому надо выспаться.

Я тоже засобирался, но Ренч сказал строго:

– Сидите! У нас будет сегодня гулянка. Хоть на всю ночь. Если напьемся, не пойдем завтра на работу – и все. Меня авось не выгонят, а вам я даю отгул.

Мы просидели с ним до четырех утра, опорожнили всю восьмисотграммовую бутылку, и если не напились, то, во всяком случае, были, как говорится, основательно на взводе. Но опьянение было счастливым и легким, языки развязались, и о чем только не переговорили мы с ним в ту ночь!

Я сказал, что теперь, когда болотный вариант есть, мое дело закончено, а ему, видимо, стоит браться за выведение общих законов для всех типов задач, то есть за то, на чем он остановился, когда вышел на «плацдарм Ренча».

– Мне? – ехидно переспросил Ренч.

– Ну конечно, кому же еще?

– Нам! – гаркнул он. – Нам вдвоем! Неужели вы не поняли, что теперь прикованы к этой тематике, как раб? Так же крепко, как я, прикованы. Мы с вами теперь скованы одной цепью. – Он был явно доволен придуманным образом и потому повторил с несколько подогретой водкой восторженностью: – Одной цепью!

И Ренч потребовал, чтоб мы выпили еще, скрепив этим наш союз, будущее наше соавторство.

Новая порция окончательно размягчила Ренча, стерла с него последние следы обычной ироничности, колючести. Его потянуло на излияния, на исповедь.

– Чудная все-таки штука жизнь. Вот мне шестьдесят восемь. Старик уже! Жизнь, считай, прожита, сделана. И вроде бы неплохо сделана. И книги, и статьи, и звания. И никто не скажет, что я в науке случайный человек. Многие мне завидуют. Знаю. И есть чему завидовать. Счастливая вроде судьба. Подводи итоги. Любуйся собой. Пиши мемуары, млей на очередных юбилеях от хвалебных речей. А мне бывает и скучно, и даже страшно. И вот отчего. Нет у меня ниточки в будущее. Такое чувство, что умру, и все на мне кончится. Тяжело с этим жить на старости. Юра! Вы извините, можно мне вас Юрой называть?

– Конечно. Можете и «ты» мне говорить. Вы ведь меня на сорок четыре года старше.