Некоторые примеры демонстрируют странность американского образа мышления. Так, если следовать логике господствующих концепций «перехода», то «новый курс» Рузвельта не являлся подлинной реформой, так как не включал в себя «шоковую терапию» и монетаризм. Когда Евгений Примаков во время своего кратковременного премьерства в 1998–1999 гг. обратился к администрации Клинтона за поддержкой, ссылаясь на сходство его собственной политики с политикой Рузвельта, американские политики, журналисты и учёные отнеслись к его просьбе с нескрываемым подозрением.
Отождествление ельцинизма со столь чаемой «радикальной реформой» имело и моральные последствия — даже если не принимать во внимание тот факт, что сами американцы обычно не приветствуют что-либо радикальное. В политологии и философии, как и в различных словарях, понятие «реформа» означает улучшение жизни людей. Однако то, что политика Ельцина ведёт к существенному ухудшению жизненного уровня громадного большинства жителей России, было очевидно уже задолго до финансового кризиса 1998 г. Почему учёные или кто-то ещё продолжали называть это реформами, остаётся этической загадкой.
Между тем, часть учёных (опять же наряду с политиками и журналистами) увязла в ещё более глубоком моральном болоте. Американские сторонники «радикальной реформы» в России понимают, что она неминуемо будет сопровождаться огромными человеческими страданиями, но готовы оправдать их во имя будущего. При этом потенциальных жертв реформы они предпочитают идентифицировать не по классовому или профессиональному признаку: к примеру, средний класс, или рабочие, которым не платят зарплату, или безработные женщины — а по признаку поколения. Да, переход жесток, поясняют они. Ему свойственна «дискриминация по возрасту. Старики проигрывают молодым»{54}. Причина, конечно же, заключается в том, что молодые, которые по определению должны быть более демократичными и предприимчивыми, могут принять то, что неприемлемо для старшего поколения, советского по сути{55}. Для того чрезвычайно сомнительного предприятия, которое большинство россиян именовало «рыночным капитализмом», это, казалось, была не очень высокая цена. Но если учесть, что «стариками» в данной квалификации считались люди старше 39 лет (и даже старше 30 лет), то транзитологи по сути подписали приговор всем гражданам России среднего и старшего возраста{56}. Стоит ли говорить, что никто из американских учёных, политиков или журналистов не одобрил бы ничего подобного в отношении собственной страны?
Такое моральное падение учёных показывает, что идея крестового похода полностью захватила и их тоже, как это ни прискорбно. «Реформы» ельцинского правительства произвели на некоторых из них такое оглушительное впечатление, что они их не только поддержали, но и приняли в них (не без помощи американского правительства и финансовых организаций, конечно) самое деятельное участие. Сегодня они готовы сделать то же самое для «реформатора Путина». Здесь мы сталкиваемся с ещё одним любопытным рецидивом «тоталитарной школы». Многие из «тоталитаристов» связывали свою научную деятельность с интересами американского правительства в холодной войне. Транзитологи, по всей видимости, свою деятельность увязывают с сегодняшними интересами как американского, так и российского правительств. Но какими бы искренними ни были их намерения, подобная связь с официальной политикой — неважно, на чьей стороне — не делает чести учёным.
Все эти недостатки, однако, рисуют далеко не полную картину провала транзителогии. С наступлением XXI века стало понятно, что транзитологи просто-напросто «проглядели» Россию.
РОССИЕВЕДЕНИЕ БЕЗ РОССИИ
Язык есть основа любого описания, будь то научный анализ или газетный репортаж. Фальшивый язык делает фальшивым и описание, — предупреждал ещё Джордж Оруэлл. В своих попытках втиснуть российские посткоммунистические реалии в рамки американских и иных «компаративных» схем, наградить их именами, с которыми они не имели ничего общего, учёные и журналисты обесценили свой профессиональный язык, лишили его смысла.
Вот лишь некоторые примеры:
• Начиная с 1991 г., российская действительность представляла собой самый жестокий правительственный кризис мирного времени в XX веке; упадок сельского хозяйства, во многом превосходящий тот, что случился в начале 30-х гг. по вине сталинской коллективизации; беспрецедентная зависимость от импорта (в особенности, продуктов питания и лекарств); благополучие 2–3-х «потёмкинских» городов на фоне нищеты и полунищеты 75% населения; большее количество сирот, чем было после Второй мировой войны, стоившей Советскому Союзу 30 млн. жизней; превращение из супердержавы в государство-попрошайку, существующее на иностранные займы и терзаемое, согласно сообщениям российской прессы, «голодом, холодом и нищетой», чьи отдалённые районы «с ужасом ждут приближения зимы»{57}. А американские учёные и журналисты называют всё это реформой, замечательным прогрессом и примером успеха.
По всем значимым критериям Россия в 90-е гг. имела худшую среди развитых стран экономику и при этом получила титул самого перспективного рынка. Мало того, этот рынок был назван свободным рынком, несмотря на то, что форма и характер сделок на нем определялись не столько законами конкуренции, сколько президентскими указами, а главным способом разрешения споров являлось заказное убийство, и даже несмотря на то, что один из самых пылких его сторонников признал, что «основы рыночной экономики остаются неведомыми» в России{58}.
• Экономическая система, в которой отсутствуют законы о национальном богатстве и собственности, а утечка капитала за границу во много раз превышает вложения в собственную экономику; система, которая является одной из самых коррумпированных в мире, — эта система именуется капитализмом. Российские граждане, получившие наибольшую выгоду от распродажи государственной собственности и расхищения общественных благ (просто «грабители», по мнению многих сограждан), почитаются «благородными разбойниками», баронами грабежа, словно они русские Рокфеллеры и карнеги, заложившие основы национального достояния. Заведения, которые отмывают деньги, почти не имеют крупных вкладчиков и не дают кредитов на развитие бизнеса или приобретение жилья, почему-то называются банками, а предприятия, существующие за счёт государства и целиком зависящие от его прихотей, — приватизированными предприятиями. (В апреле 2000 г. будущий премьер-министр путинского правительства признался, что большинство банков в России «никогда не были банками в полном смысле слова»){59}.
• Приватизация, провозглашённая великим достижением реформы, требует отдельного разговора. Пока мелкий бизнес в России отчаянно борется за выживание во враждебной ему государственной и экономической среде (в 2000 г. в сфере мелкого бизнеса было занято всего 870 тыс. человек), тысячи крупных приватизированных предприятий якобы представляют новую капиталистическую экономику. В середине 90-х гг. учёные и журналисты заверяли читателей в том, что «русский Приватизационный центр… помогает превратить государственные предприятия в частный прибыльный бизнес». В конце 90-х гг. мы узнали, что производительность этого «бизнеса» составила лишь половину от того, что давали государственные предприятия. В немалой степени это было вызвано тем, что приватизация зачастую оборачивалась «прихватизацией»{60}. Само слово «частный» в России необязательно означало «негосударственный» или «автономный». Основатель одного из крупнейших банков, к примеру, как-то назвал премьер-министра «мой хозяин» и добавил лишь с долей иронии: «Я ничем не владею — я лишь арендую».
«Финансовые группы сегодня, — поясняет российский учёный, — самым непосредственным образом зависят от государственных интересов и бюджетных ресурсов». А один авторитетный российский политолог считает, что правительство, если захочет, может уничтожить олигархов в одну минуту. Таким образом, даже крупнейшие «частные» собственники (а может быть, тем более они) готовы в любой момент покинуть страну, как только государство решит прервать с ними «договор» аренды. Недаром один экономист написал в 2000 г., что «приватизация в России была в большей степени формальностью, нежели настоящей реформой»{61}.
• Другие достижения реформы носят ещё более причудливый характер. До середины 1998 г. невыплата правительством пенсий, зарплат и пр. вкупе с грандиозной системой краткосрочных обязательств, процент по которым подчас выражался трёхзначным числом, оказывается, были победой над инфляцией. (Работа без оплаты навевает мысли об однокоренном слове «рабство», или «крепостничество», как это называлось в царской России){62}. Российский рубль, вплоть до 1998 г. искусственно удерживаемый на уровне четверти от его реальной цены, в основном за счёт вливаний миллионов долларов МВФ, получил статус стабильной валюты{63}. Система бартерных сделок, или демонетаризация, в рамках которой совершалось более половины всех экономических сделок в стране, без тени иронии, была названа монетаризмом. А растущая дестабилизация ядерной страны получила название макростабилизации.