Подобно приснопамятным советским журналистам, американские корреспонденты оправдывают лишения, которые сегодня претерпевает Россия, будущими дивидендами, абстрактным «светлым будущим». По мере того, как страна всё глубже погружалась в пучину экономического кризиса и нищеты, они продолжали твердить, вслед за Кремлем и Вашингтоном, что экономический подъем и стабильность вот-вот наступят. (Обычно цитируют вице-президента Альберта Гора, якобы заявившего в марте 1998 г.: «Оптимизм является повсеместно преобладающим чувством среди тех, кто знаком с тем, что происходит в России»){33}.
Буквально накануне финансового краха 1998 г. (и даже после, как будет видно в дальнейшем) они продолжали убеждать читателей в том, что Россия являет собой пример «замечательного успеха». И даже признание Путина о необычайных масштабах нищеты в стране не привлекло внимание американских репортёров к этой проблеме{34}.
Понятно, что «страшные и мрачные» истории о невыплаченных зарплатах и пенсиях, недоедание населения и упадке российской провинции, где, по свидетельству российского журналиста, царит всеобщее отчаяние, не привлекали американских корреспондентов. (Так, корреспондент «Newsweek» посоветовал беднякам жить на одном хлебе: «могло быть и хуже»){35}. Нечасто фигурировали в их репортажах и отчаянные акты протеста, имевшие место по всей стране. И уж совсем без внимания остались те методы, которыми «правительство реформы» лишило российских рабочих прав и гарантий, которые они имели при Советской системе. Вместо этого американские журналисты предпочитали искать подходящие «метафоры для российских метаморфоз»{36} — обычно в той чрезвычайно тонкой прослойке московского общества, которая преуспела за годы преобразований, от финансовых олигархов до яппи, расплодившихся в Москве благодаря обилию представительств западных фирм.
Так, один недавний корреспондент, а затем обозреватель «Washington Post» предложил именовать новых русских, получивших наибольшие выгоды от перераспределения государственных благ, прогрессивными «бэби-миллионерами», a «Wall-street Journal» — «русскими биллами гэйтсами»{37}. Другие, например, редактор «New York Times», тоже бывший московский корреспондент, считали, что «одно из лучших мест, где можно лицезреть новую Россию, — открытая терраса «Макдональдса». Она является меккой для богатых молодых москвичей, прибывающих туда на своих «Джипах Чероки» и «Тойотах Лэнд Крузер», с мобильными телефонами в руках»{38}. В то время реальная заработная плата в среднем по России составляла около 60 долларов в месяц и продолжала падать.
Неудивительно, что подавляющее большинство читателей американской прессы оказалось неподготовленным к восприятию экономической катастрофы и череды финансовых скандалов, разразившихся в России в конце 90-х гг. К примеру, читатели «New York Times», должно быть, с изумлением узнали (причём даже не от специалиста по России), что, вопреки предыдущим публикациям газеты, «вся политическая борьба в России в 1992–1998 гг. была борьбой между различными группировками за право контроля над государственной собственностью», а демократия и рынок были здесь не при чём{39}.
Милосердия ради, можно было бы попытаться найти оправдание для всех этих горе-специалистов по России. Политических деятелей, наверное, подвела политика, инвесторов — жажда выгоды, журналистов — жесткие сроки подготовки материалов и редакторские ожидания. К тому же, для большинства из них Россия не была делом всей жизни, они мало знали о стране и зачастую даже не владели русским языком. (Последнее обстоятельство объясняет вопиющее отсутствие ссылок на местную прессу у большинства американских корреспондентов, аккредитованных в Москве).
Но как тогда объяснить провал подлинных специалистов, университетских и институтских учёных, жизнь свою посвятивших изучению России и, казалось бы, неподвластных влиянию финансовых и политических соображений. Начнём с того, что откажемся от двух заведомо ложных посылок: учёные застрахованы от элементарных фактических ошибок, и они редко принимают участие в публичных делах.
Рассмотрим два примера вопиющих ошибок. В 1993 г. два публикующихся в «New York Times» уважаемых профессора, стремясь очернить антиельцинский парламент, умудрились спутать свободно избранный в 1990 г. Верховный Совет РСФСР с куда менее демократично избранным Верховным Советом СССР образца 1989 г. А в 1999 г., когда широкую огласку в Москве получили случаи нечестных коммерческих сделок, Русский центр Гарвардского университета заплатил огромную цену за эксклюзивные копии архивных документов советской эпохи, а потом обнаружилось, что копии тех же документов давно имеются в другом американском исследовательском центре{40}.
Политическая ангажированность также всегда являлась отличительной чертой науки о России. Во время «холодной войны» 1960–80-х гг. научные специалисты по России играли заметную роль в многочисленных дискуссиях в Конгрессе и в средствах массовой информации по вопросам политики разрядки и горбачёвских инициатив. Ряд университетских профессоров даже официально числился в штате Белого дома и Госдепартамента во время правления и демократической, и республиканской администраций{41}. Воздействие учёных на восприятие американцами российской действительности было многократно усилено за счёт связи с влиятельными журналистами. Нередко перед назначением московские корреспонденты слушали курсы известных россиеведов, читали их книги, а затем консультировались с ними по поводу своих репортажей.
Однако, если раньше в более или менее равной степени были представлены обе позиции (pro и contra), то в 90-е гг. подавляющее большинство специалистов по современной российской истории и политике разделило точку зрения американского правительства и прессы на посткоммунистическую Россию. Неудивительно, что они оказались в такой чести у влиятельных газет и журналов, с удовольствием публиковавших их статьи, рецензии и ссылки на их книги. Но они были не просто «миссионерами из неоконсервативного научного лагеря», как охарактеризовал их один британский ученый; они представляли определённый политический лагерь. Между тем, та часть специалистов по России, которая всеми силами стремилась отмежеваться от «американских адвокатов Ельцина», оставалась незаметной, неуслышанной и невостребованной{42}.
В результате, большинство комментариев, сделанных в прессе специалистами по россиеведению и другим родственным дисциплинам, и по содержанию, и по интонации мало чем отличалось от комментариев журналистов. Подчас научные комментарии отличались даже большей «идейностью» и большим миссионерским порывом. Учёные были уверены в необходимости для России «западной экономической стратегии» и «западного присутствия» в широких масштабах под руководством США. Мнение, что Америка должна воспользоваться предоставленным ей шансом «изменить традиционную схему русской истории», без сомнения, было общим{43}.
И, подобно американским политикам и журналистам, большинство учёных, конечно, считало Бориса Ельцина единственным «гарантом реформ» в России. Один историк из университета Беркли даже поставил его в один ряд с Петром I, Джоном Локком и Томасом Джефферсоном{44}. Оппоненты Ельцина, даже не являющиеся коммунистами, были однозначно отвергнуты как «реформаторы-волынщики», «старореформаторы», «вредители» и «возмутители недовольной черни»{45}.
События 1993 г. стали своеобразным моральным тестом и для университетских профессоров. Считая, что «давно назрела» необходимость действовать, они побуждали Ельцина отбросить «политическую корректность» и «свергнуть» избранный парламент, или, как советовал один гарвардский историк, «прибегнуть к методам, неприемлемым на Западе». А чтобы кто-нибудь не усомнился в достаточной для этого легитимности Ельцина, один йельский специалист по конституции сравнил его с Джорджем Вашингтоном, причём сравнение было в пользу Ельцина{46}.
Это был позорный эпизод в истории академического россиеведения, но не главный, с точки зрения участия в коллективном американском безумии 90-х гг. Гораздо большее значение имело то, что учёные сумели подвести историческую и юридическую базу под главную лже-идею американского крестового похода — о переходе России от коммунизма к капитализму и демократии американского типа. Эта идея «перехода» не только придала осмысленность американской политике, но и обеспечила прессу — материалом для публикаций, а учёных — новой парадигмой для исследований, грантов и, в конечном счёте, для своей карьеры.
«ТРАНЗИТОЛОГИЯ»