Додж полагал, что обязан успехом в этом непростом деле своей величественной недоступности. Он был спокоен и собран, верил, что без этого не прожить. Он бы с радостью проявлял больше дружелюбия, но в этом слишком нервном мире трудно было дружить. Друзья мгновенно вывели бы его из равновесия. Поэтому он полагался на броню из вежливого молчания. И считал, что важнее всего не идти на поводу у безумного мира. Самый продуктивный способ — это отгородиться от всех невидимым экраном, отсечь от себя беспокойный человеческий фактор.
Охранительная тишина, благодаря которой Додж на голову возвышался над толпой, все же внушала ему иногда дурные предчувствия. Растворяя свою жизненную энергию в пустоте, он одновременно топил собственную непосредственность, обкладывая ее тишиной, точно ватой. Он испытывал неудобство, когда приходилось проявлять показное дружелюбие, и старался обходиться без этого. Однако сознавал, что в душе накапливается некий мусор, и порой занимался самокопанием. Когда же бывал дружелюбным и скромным, то есть самим собой, все тоже выходило как-то не так. Быть самим собой — большое счастье, зато потом приходится испытывать похмелье от саморазоблачения.
Покой, работавший на его престиж, приближал его смерть. День за днем он переставал быть самим собой, скармливая себя по кусочку ненасытной богине — безжизненной сдержанности. Он чувствовал, что смерть настигает его, ибо успех был равносилен отказу от жизни. Он пугался того, что сам взращивал в себе непомерным усилием воли. Однако еще больше его пугало, как бы партнеры по бизнесу не стали эксплуатировать его дружелюбие. Из-за этих соображений он посадил себя под замок, в камеру, став своим собственным стражником.
Мчась с утра пораньше в офис из своего имения в Маунт-Киско, он совершенно не походил на созданный годами образ — эдакую воплощенную непреклонность. А поехал в город, не дожидаясь рассвета, только потому, что не мог спать. Наваждение, не дававшее ему покоя уже несколько месяцев, напоминало лихорадку. Его лихорадило с головы до ног. Болезненные воспоминания о Сиам все чаще посещали его в рабочее время. Она возникала перед глазами в самые неподходящие моменты, даже когда он был страшно занят. Сперва он списывал подобное состояние на регулярный недосып. И стал спать по 8–9 часов кряду. Ему нравилось отходить ко сну все раньше и раньше, и это кончилось тем, что он впервые в жизни стал спать по 10–12 часов. Однако воспоминания о ней преследовали его по-прежнему.
История с Сиам приходила ему на ум всегда неожиданно и так же неожиданно меркла в воображении. Всякий раз вспоминались неприятности, сложности в их отношениях. Все было слишком живо, каждое мгновение перенасыщено эмоциями. Он помнил, как подавлял ее, но одновременно испытывал боль, потому что постоянно ощущал собственную неполноценность. В ней всегда оставалось что-то, чем ему не удавалось завладеть, что никак нельзя было завоевать. Сиам находилась в полной его власти, она действительно была игрушкой в его руках, и он с наслаждением ею пользовался. Она так стремилась к успеху, что не могла сопротивляться его сексуальным домогательствам. Но он никогда не принимал желаемое за действительность.
Додж не мог понять, в чем причина столь внезапного крушения ее карьеры, хотя мог поклясться: Сиам в один миг рассыпалась на мельчайшие кусочки и уже никогда не встанет на ноги. Скуля, она уползла в свое родное гнездышко — провинциальный городишко.
И вот теперь, побывав всего несколько месяцев в руках Зигги Мотли, она вернулась в клубы-подвалы и опять набирает очки!
С этого и началась нервная лихорадка Доджа. Где она черпает силу? Это какое-то наваждение! В нем укреплялось подозрение, что она никогда не отдавалась ему целиком. А ведь он не мог позволить, чтобы хоть одна женщина оставила его с носом.
Когда Мотли как бы между делом позвонил ему с предложением приобрести контракт Сиам, его подозрения усилились. Он не продаст ее, раз она остается потенциальной золотой жилой. Поняв, что Сиам отказывается работать на него, он сплавил ее Мотли. Она так и не узнала, что их давний контракт по-прежнему остается в силе.
Додж не заметил, как солнечный луч упал на северную часть его террасы. Он считал угловой кабинет своей гостиной и гордился им. Его радовала мебель от лучших современных американских дизайнеров. Помещение словно притягивало свет. Додж сам проследил, чтобы ничто здесь не отражало света, а только впитывало его, как это делали древесина дуба и мягкий серый ковер. Дневной свет растекался по просторному кабинету, и яркие картины на стенах только способствовали эффекту.
Сидя за длинным столом и упиваясь своей элегантной обстановкой, Додж в третий раз за утро как бы невзначай запустил руку во внутренний карман своего шерстяного английского пиджака и вытащил толстый бумажник. Наслаждаясь неярким светом, проникающим сзади через горизонтальные жалюзи, он раскрыл бумажник и нащупал кармашек позади отрывного блокнота. Он испытал унижение оттого, что делал это в третий раз, и поджал губы, словно был застигнут за неприличным занятием.
В кармашке лежала фотография голой Сиам. Взяв с заваленного бумагами стола очки в черепаховой оправе, он аккуратно надел их, словно собирался читать предсказание собственной судьбы. Он смотрел на глянцевую цветную фотографию с расставившей ноги Сиам, но ничего не видел. Словно ослеп. Но это была странная слепота: ему очень хотелось, чтобы ее изображение снова обрело для него эротический смысл и перестало служить пыткой для воображения.
Он знал ее умоляющей, податливой, голодной. Он познакомился с нею задолго до того, как Зигги стал возвращать ее к жизни в роли многообещающей секс-бомбы. Сиам не представляла для него загадки. Так, пустое место. Но, не признавая за ней загадочности, он еще больше тревожился из-за того, что не смог в свое время разглядеть какие-то потаенные ее сильные стороны. Он воспринимал это как насмешку. Неужели это хорошо продуманный ход, неужели Сиам — жадная до славы, но невинная, нуждающаяся в его поддержке — обыграла его?
Он внутренне похолодел при мысли о ее торжестве. Пока он получал удовольствие, наслаждаясь ее покорностью, она в глубине души насмехалась над ним. Эта мысль была для него нестерпимо унизительной. Как бизнесмен он не мог не восторгаться ее расчетливостью. Выходит, она хитроумно эксплуатировала его, пока он разыгрывал из себя ее хозяина! Доджа передернуло от столь подлого предательства. Он не позволил бы ей улизнуть от него, не окажись она такой скрытной.
Солнце забралось уже так высоко, что туман в парке рассеялся, взору открылась листва. Покосившись напоследок на фотографию Сиам, он аккуратно убрал ее в кармашек и нажал кнопку на коммутаторе.