будто от внезапного толчка. Сел. Огляделся. И снова отвалился на подушку, закрыл глаза. Под ним не жесткая земля окопа, не холодные полы крестьянских хат, которым они, солдаты, отдавали тепло своих тел, и не госпитальный, словно каменный, тюфяк. Утонул Одинцов в перине, лениво потянулся, приоткрыл веки. Рядом с кроватью на стуле сложена его обмундировка — вычищенная, выглаженная, на гимнастерке свежий подворотничок белеет. У порога сапоги блестят. В спальне полумрак. Окна ставнями закрыты. Свет сюда через проем кухонной двери проникает. Там Одинцов видел жену, собирающую завтрак. Поверх рубашки халатик накинут. И одеться не успела — сразу за дела. Носится по кухне, словно на крыльях. Как птица перепархивает. Он мысленно сравнил ее с той — казачкой. Решил, что и своей бабой бог не обидел. Подумал: «И собой хороша, и на работу хваткая, и в постели не ледачая». Улыбнулся, размечтался: «Вот так бы и жить...».
Его окликнула жена:
— Пора вставать, Фролушка.
А он затаился, будто не слышит, будто спит. Пришлось ей подойти к кровати. Склонилась над ним, затеребила:
— Ишь, разоспался. Завтрак уже готов.
И тогда он сгреб ее, потащил под одеяло.
— Ты что удумал? — прыснула со смеху.
— А то, что у солдата всегда на уме.
— Гляди, не сдюжаешь... — подзадорила. И обеспокоенно, косясь на дверь, шепнула: — Как бы Олежка не проснулся...
...После сладких часов, проведенных с женой, никак не хотелось Одинцову покидать свой дом.
— Так бы и жить, — расслабленно высказал он все это время гнездившуюся в нем мысль.
— Не очень-то поживешь, когда буханка сто рублей стоит, — возразила Елизавета, угощая его скудным завтраком, — О жирах и говорить нечего, — жаловалась она. — Мы с Олегом забыли, каковы они на вкус.
Олег уже проснулся и завтракал вместе с ними — бледный, хилый. Он с опаской поглядывал на дяденьку, которого мама назвала его отцом, прикидывал, не окажется ли он таким же злым, как тот немец, что жил у них, а потом убежал, прихватив свой автомат.
Одинцов пригладил волосенки на голове сына, повернулся к жене.
— Жиры... хлеб... То можно стерпеть, Лиза. Придет время — все наладится. А вот пулю сглотнешь — хана, концы.
— Загляни к Заболотному, — снова напомнила она. — Спрос не бьет в нос. Гляди и сам задержишься, и нам при тебе легче будет.
А он уже и сам решил попытать счастья. Заторопился в дорогу. Для пущей важности опять забинтовал руку, взял ее на перевязь. Мол, глядите, каков Фрол Одинцов — боями опаленный. Поцеловал сына, жену. Сказал ей:
— Удастся — вернусь. Ну а если не суждено — прощай. Тогда сообщу полевую почту.
И ушел, вырвавшись из цепких рук плачущей жены. По дороге на Югово его подобрал грузовик расквартировавшегося в Алеевке строительного батальона. Потом пришлось остановиться у шлагбаума контрольно-пропускного пункта. Потребовали документы. Пока их проверяли, Одинцов "зло смотрел на этих крепких ребят, будто они были виноваты в том, что несут комендантскую службу вдали от войны в то время, когда ему надо торопиться туда, где свирепствует смерть.
Город лежал в прахе, словно раздавленный ступнями гигантских, слепых в своей ярости чудовищ Там, где некогда красовались дома, громадились бесформенные груды битого кирпича. Над этими страшными могильниками, как черные кресты, топорщились искореженные металлические балки. А меж, руин вон там, там и еще дальше высились не менее печальные, гнетущие своим истерзанным видом остовы выгоревших зданий — мертвые каменные коробки, излизанные дымными языками пламени.
Одинцов с трудом разыскал помещение обкома, поднялся на отвоеванный у огня второй этаж. По коридору из кабинета в кабинет сновали озабоченные работники. Здесь же толпились посетители, входили в распахнутые двери, что-то доказывали, требовали, предлагали, выслушивали распоряжения, указания и уходили, не задерживаясь, не рассиживаясь. Впрочем, и сидеть-то не на чем было. Слуха Одинцова касались обрывки разговоров: «Уже в этом году Зуевка должна дать ток. Учтите. Мобилизуйте людей.» — «Но...» — «Никаких но... Все, что есть, вложите в землю. Озимые...» — «Сроки упущены.» — «Ничего. Осень теплая. Поторапливайтесь...» «Ваша шахта пострадала меньше других. С нее и начнем.» — «Так ведь...» — «Поможем...» Седенькая женщина в очках, которые за неимением дужек удерживались на тесемках, просила помощи в восстановлении здания школы.
В приемной Заболотного тоже оказалось немало людей. Здесь ожидали руководители областных организаций, угольщики, металлурги, строители, военные. И разговоры были более сдержанными, не в полный голос. Пожилой, интеллигентного вида мужчина приглушенно говорил своему соседу:
— До войны мы уже не знали, что такое венерические болезни. Гитлеровцы принесли нам эту заразу. И если мы хотим приостановить ее распространение, необходим поголовный осмотр населения.
Его слова привлекли внимание остальных. Горняк, толковавший об ущербе, нанесенном фашистскими захватчиками угольному хозяйству, оставив свой разговор, спросил:
— Неужели это так серьезно?
Мужчина строго посмотрел на него, внушительно проговорил:
— Речь идет о физическом и моральном здоровье народа.
Дверь внезапно открылась. Из кабинета поспешно вышел рослый, дюжий посетитель. На мгновение остановился — обалделый, растерянный. И тут же кинулся прочь. А вслед ему неслось грозное, неумолимое:
— Не сделаешь — под суд отдам, сукин сын!
Потом вышла пышная блондинка — хозяйка приемной. Увидела Одинцова, спросила:
— А вы по какому вопросу?
Одинцов замялся, неуверенно ответил:
— Очевидно, по личному.
— По личным вопросам сегодня Степан Мефодиевич не принимает.
— Собственно, у меня никаких вопросов нет, — сознался Одинцов, — Просто по старой памяти решил заглянуть. Если не трудно, пожалуйста, доложите.
В приемной появился сам Заболотный. На нем были синие бриджи, до блеска начищенные хромовые сапоги и серая коверкотовая гимнастерка с отложным воротником. Сбоку на широком комсоставском ремне еле просматривалась маленькая желтая кобура. Но даже этот полувоенный наряд не мог скрыть его еще более округлившиеся формы. Он озабоченно кивнул собравшимся, задержался взглядом на Одинцове, удивленно вскинул брови.
— Ба, кого я вижу! — оживленно заговорил. — Фрол... Фрол Яковлевич?
— Так точно! — отчеканил Одинцов, вытянувшись,
— Ух ты, каков орел! Любо глянуть. Какими судьбами?
— По пути из госпиталя, Степан Мефодиевич. Опять на фронт тороплюсь. Забежал на минутку повидаться.
— На фронт? А у нас, значит, не фронт? Вы слышите, товарищи?! — картинно обратился к ожидавшим приема. И снова Одинцову: — Вот дам район, посмотрим, что запоешь. Небось, быстро запросишься на передовую.
— Мне ведь в полк предписано явиться, — напомнил Одинцов.
— Куда партия прикажет, туда и пойдешь, — ответил Заболотный. — Нам очень нужны опытные, кровью проверенные работники.
Одинцов не верил своим ушам. Так просто, так легко осуществлялось то, на что почти не надеялся. И он всеми силами старался не выдать