хриплые, захлебывающиеся звуки кларнета, дробь маленького барабана Жака и гул барабана Фрицека. И все-таки ария из «Марты» звучала чудесным гимном теплому летнему вечеру, напоенному сладостью липового меда и ароматом роз. Пока они играли, стемнело. В двух углах площадки мать зажгла сильно коптившие керосиновые факелы. С них падали большие горящие капли и, касаясь земли, гасли.
Потом началось представление с участием отца, Жака и маленького Фрицека. Ольга тоже им помогала. Она уже многому научилась, а со временем из нее выйдет отличная «женщина-змея»!.. Мать не принимала участия в представлении. С весны она постоянно носила на голове мокрую повязку и выступала только в пантомиме. Шарманку она еще вертела, но была вынуждена сидеть при этом. Фрицеку было двенадцать лет, однако для своего возраста он умел делать многое. Жак работал на турнике, ходил по канату, дрессировал пони Сашу, Сарданапала, Ромула и исполнял самые ответственные номера программы. Отец все делал нехотя, казалось он сроду ни на что путное не был способен; а сейчас, подвизаясь в роли глупого клоуна, глотал камни, втыкал себе в горло меч и железные прутья, пил горящий керосин, вращал на обруче стакан с водой, играл дурака гостя в пантомиме и выкидывал прочие избитые штуки. Вообще его считали десятой спицей в колесе. Душой театра был Жак.
Незадолго до их приезда в Збирог он разучил с Фрицеком опасную комбинацию.
Повиснув на турнике так, чтобы перекладина проходила под коленями, оба начинают вращаться на триста шестьдесят градусов. Деревянный снаряд скрипит под напрягающимися мускулами, а они летят в центре пестрого шара сливающихся красок, то вместе, то навстречу друг другу, утрачивая всякое представление об окружающем пространстве. В один из тех моментов, когда головы их оказываются рядом, Жак щелкает языком. В следующее мгновение они отпускают тонкую ясеневую перекладину и, описав в воздухе мертвую петлю, разлетаются в разные стороны, приземляясь в песок на носки.
Когда в Пршештицах они впервые показали новый номер, публика наградила их аплодисментами. Утомительные тренировки проходят большей частью незамеченными, но на этот раз зрителей подогрели какие-то парни, явно знавшие толк в гимнастике. Фрицек гордился своим первым большим выступлением и первым успехом и после представления, уже сидя в фургоне, так и норовил завязать с Жаком разговор на эту тему.
Жак мылся, освежая пригоршнями воды голое белое тело, на котором солнце коричневой краской нарисовало вырезы его трико. Даже не обернувшись, он равнодушно бросил:
— Ну и что из этого? Отец им покажет язык — они тоже хлопают. Так и надо. Если уж делать что-нибудь, то как следует.
Жак говорил мало, а когда говорил, то обычно хмурился и произносил фразы таким тоном, точно угрожал кому-то. Зато уж слов на ветер не бросал.
Однажды они сидели на подножке фургона — Жак, Ольга и Фрицек. Это было в какой-то горной деревушке. Мимо прошел староста, столяр, неся подмышкой оконные стекла.
— Целую руку, ваша милость! — поздоровалась с ним Ольга так, как ее учили, а Фрицек снял шапку.
Староста не ответил.
Жак, зажав коленями барабан, подкручивал винты, и только когда староста давно уже скрылся из виду, сказал как бы самому себе:
— Подумаешь, столяр! Встает в шесть утра, в десять вечера ложится спать. За шестак{3} вставляет стекла в хлевах, покрывает крыши соломой и воображает, что он царь и бог. И так изо дня в день. Свободного времени он оставляет себе ровно столько, чтобы успеть досыта наесться картошкой и простоквашей. Ми за что не хотел бы я быть на его месте! Какие это противные и глупые люди! Жаль, что я не Ринальдо Ринальдини…{4}
Да, Жак любил только свое ремесло, и, казалось, все, что не относилось к нему, он ненавидел. Фрицеку трудно было понять брата. Правда, люди плохо относились к ним, но разве не эти же люди ходили на представления, разве не их двухгеллеровые монеты звякали о жестяную тарелку на шарманке? Да и к чему были бы все их усилия, если б никто не похлопал в ладоши за то, что они с такой радостью разучивали? И разве это не прекрасно — заставить недругов аплодировать? Но Жак не заботился ни о деньгах, ни об овациях — и это было очень странно. В нем жила только гордость. А может быть, и что-нибудь другое…
В небольшие местечки они приезжали по пятницам. В субботу вечером при свете факелов устраивали первое представление. Потом играли в воскресенье — днем и вечером, исполняя свои лучшие номера, так что в понедельник им приходилось напрягаться из последних сил, чтобы немногочисленные парни и девушки, пришедшие посмотреть на их искусство, не говорили потом, будто выбросили деньги зря.
Плохо, что здоровье матери ничуть не улучшилось. Вообще нужно было удивляться, как только они сводили концы с концами!
Кстати сказать, Збирог оказался удачным пристанищем, и суббота выдалась великолепная!
Сегодня было воскресенье, и они давали дневное представление.
Доски, то есть передние места, заняли в основном зажиточные люди, которые не относились к числу зрителей наиболее желательных. Честь ремесла и достоинство фамилии требовали от них не только того, чтобы они, решившись вывести своих «милых» на воскресную прогулку, глубже обыкновенного запустили руки в бумажники или в плетеные портмоне с кольцевидными застежками, но также и того, чтобы они корчили из себя людей, видавших на своем веку кое-что почище, и ничем не проявляли ту радость, которую доставлял им смех, вытряхивавший пыль из их непроветренных внутренностей. Однако это были люди, платившие больше всех. Для них Ольга, ловко перебирая пальцами, выдергивала покрывало из оберточной бумаги, у них в карманах пудель Ромул отыскивал носовые платки, перед ними опускался на передние ноги Саша, из их числа отец выбирал тех, кому пони гадал, — какой-нибудь мужчина или женщина писали на доске цифры, которые Саша читал и нужное число раз скреб копытом по земле. Чего бы только не отдали за участие в этих чудесах мальчишки, возвышавшиеся позади сидящих грудой плеч и голов, те самые мальчишки, одни из которых были менее оборваны и платили два геллера, а другие были более оборваны и удирали от жестяной тарелки чуть ли не на другой конец площади. Прогоняемые по десять раз, они возвращались снова и снова, своими выходками заставляя ругаться шарманщицу. Но были в программе номера, предназначавшиеся и для них. Именно для них, этих благодарных ценителей его проделок, отец кривлялся и гримасничал, просунув обсыпанную пудрой голову между расставленными ногами. Ребячьи восторги и ликование достигали предела, когда Ромул начинал таскать кого-нибудь из них за штаны,