Читать интересную книгу Жестокий век. Книга 1. Гонимые - Исай Калашников

Голос Ли Цзяна сейчас ничем не напоминал прежний — голос человека, постигшего мудрость жизни, — в нем звучала растерянность. Кончики жидких седых усов обвисли, сухие, морщинистые пальцы подрагивали.

— Все шесть страстей приносили мне страдания. — Ли Цзян глянул на дверь, ведущую во внутренние комнаты, понизил голос: — В молодости я любил девушку, но ее отдали в жены другому. Долго мучился. И мучил своей мукой жену. Теперь уже нет в живых той девушки. И мою жену мы с тобой похоронили. Зачем же я страдал?.. Вторая страсть — ненависть. Северные варвары убили моих братьев, суны — сыновей. Я хотел отомстить тем и другим. Я изучил язык варваров, ревностно служил императору, надеясь, что он сокрушит врагов на севере и на юге. На это ушла вся жизнь. А могущество сунов не поколеблено, варвары за великой стеной стали сильнее. Для чего была моя жизнь, направляемая ненавистью? Третья страсть — гордыня. Я был честен и неподкупен, в душе высоко возносил себя над корыстолюбивыми, презирал их. И вот я беден, как бродячий даоский монах. К чему была моя гордыня? В неусыпных трудах прошла моя жизнь, я слишком много работал и слишком мало времени уделял познанию вечных истин. Легко ли мне на склоне дней увидеть свое невежество? Мне хотелось отдать свою Цуй в богатый дом. Хозяина дома я чтил за самостоятельность. Это следствие того, что мною владела страсть к ложным взглядам. Цуй лишилась жениха, я — службы… Теперь мною овладела последняя страсть из шести — сомнение. Для чего я жил среди смертных?

— Учитель, не говорите так! Вы хороший человек. Как тепло этой жаровни согревает тело, так ваш дом, ваше слово грели мою душу. Не будь вас и Цуй, я бы околел от людского холода.

— Я доволен, что ты научился говорить хорошим слогом. Но мне этих слов не нужно. Я потерял все, что имел: братьев, сыновей, жену, службу, вместе со мной угаснет очаг моих предков. Я теперь не нужен даже тебе кто станет искать тень под усохшим деревом?

— Ли Цзян, пока вы живы, я ваш ученик и цзя-ну — домашний раб.

— Я еще не видел человека, готового по доброй воле стать рабом. Я уже все продумал. Скоро приедет зять — муж моей старшей дочери. Он возьмет на свое попечение Цуй. А я пойду странствовать. Из жалости люди дадут мне в непогоду пристанище, буду голоден — не пожалеют чашечку просяной каши.

— Учитель, вы не сделаете этого! Для вас, для Цуй я буду работать днем и ночью! Учитель, я виноват перед вами.

Хо, наверное, не выдержал бы и все рассказал старику, но тот, к счастью, не стал его слушать.

— Э-э, Хо, если на твою голову свалится кирпич со стены, вини не ветхую стену, а свою глупую голову… Довольно говорить об этом. Я устал.

Хо постоял у дверей, томимый жалостью к старику, стыдясь своей вины перед ним. Ли Цзян больше не замечал его, гнулся над жаровней, из воротника чиновничьего халата выглядывала тонкая морщинистая шея, слегка прикрытая прядями седых, небрежно убранных волос. Тихонько отворив дверь, Хо пошел в сад. Дорожки, земля под деревьями были прикрыты легким, пушистым снегом и палыми листьями, сиротливо и зябко топорщились голые ветви. Тоской, запустением, холодом веяло от сада.

Звякнуло кольцо ворот. Во двор зашла с тяжелой тростниковой корзиной в руках Цуй.

Он бросился ей навстречу, схватил за плечи.

— Цуй, твоего отца…

— Я знаю, Хо. — Она поставила корзину на землю, потерла оттянутую тяжестью, красную от холода руку. — Видишь, теперь я сама буду ходить за мукой, рисом и бобовым маслом.

— Это все я, Цуй. Я сказал отцу твоего жениха, что ты больна…

— Зачем ты так сделал, Хо?!

— Ты бы хотела выйти замуж?

— Нет, Хо, нет…

— А что я еще мог сделать? — с горечью спросил он.

Цуй задумалась, потом кивнула головой:

— Ты ничего не мог сделать.

— Я пойду к Хушаху, попрошу вернуть твоего отца на службу. Я поклонюсь ему тысячу раз. Если ты уедешь к своей сестре, я больше не увижу тебя.

— Я не хочу никуда уезжать, Хо. — Цуй носком матерчатой туфли, расшитой шелковыми нитями, притаптывала на дорожке снег. — Не оставляй меня, Хо!

— Как ты можешь думать об этом! Я иду сейчас же к своему господину.

Он меня ценит. Он награждал меня слитком серебра.

Хо побежал по узким улочкам города. Металлическая пластинка — пайцза — открыла ему двери дома Хушаху. Хозяин принял его сразу же. Он сидел в небольшой комнате на кане, застланном мягкими циновками. В комнате было тепло. Под потолком в ажурных клетках весело трещали попугайчики. Хозяин был в халате сановника, на поясе висела дощечка слоновой кости, оправленная в золото, — для записи повелений императора. Широкобровое лицо его было слегка удивленным и встревоженным.

— Ты добыл важные новости?

Хо стоял на коленях. Беспрерывно кланяясь, он сказал:

— У меня нет новостей…

На лице Хушаху было уже не легкое удивление — изумление.

— Как посмел прийти, если нет новостей?

— У меня есть дело. Большое дело. Старого Ли Цзяна отрешили от службы. С ним поступили несправедливо…

— Я думал: ты мои уши. А ты хочешь быть моей головой и решать, что справедливо, а что нет?

Он взял серебряный колокольчик, бешено затряс над головой.

В комнату вбежали слуги.

— Выкиньте его за двери!

Затрещал воротник халата, лопнул и свалился пояс. Волоком, не дав ступить ногами на пол, слуги протащили Хо до дверей и, как вязанку хвороста, выбросили на дорожку, мощенную кирпичом. Хо сел, глянул на ладонь левой руки с ободранной кожей, поправил разорванный воротник халата.

От ворот по дорожке шли трое военных. Один из них, скосив глаза на Хо, придержал шаг, насмешливо проговорил:

— А-а, соглядатай… Тебя тут, оказывается, награждают не только серебром!

Хо узнал военного. Это был Елюй Люгэ, один из потомков киданьского императора «железной» династии.

Морщась от саднящей боли в руке, Хо побрел домой. Большой, кособокий от старости дом, разгороженный на клетушки в чжан[39] длиной и половину чжана шириной, принадлежал одному из императорских евнухов. Здесь за не очень умеренную плату жили такие же бездомные горемыки, как Хо, останавливались небогатые молодые люди, приезжающие сдавать экзамены на должности государственных чиновников, бродячие актеры, фокусники, поэты, женщины, торгующие собою…

От глиняного пола клетушки, от стен с облупившейся побелкой несло холодом, в маленьком оконце трепетала на промозглом ветру прорванная бумага. Хо сел на затасканную, с растрепанными краями циновку, снял халат и, ежась от холода, принялся чинить воротник. Руки делали одно, а в голове было совсем другое. Что теперь будет? Попросить Ли Цзяна — отдай Цуй? Не отдаст… Кто для него он, Хо? Безграмотный простак, лишенный будущего. Да так оно, наверное, и есть. Еще не известно, что придумает Хушаху в наказание за дерзость. Может быть, посадит в яму…

Надо бежать. Купить коней и вместе с Цуй скакать на север, разыскать Хоахчин, Оэлун и ее сыновей…

Он надернул халат, отогнул циновку, осторожно приподнял глиняную плитку. Под ней в ямке лежали серые от пыли связки медных монет и слиток серебра, полученные от Хушаху. Большую часть из этих денег он выручил за родительскую фанзу и гончарные принадлежности, немного скопил из своего скудного жалованья. На двух коней должно бы хватить. Но что станет с Ли Цзяном, если они с Цуй покинут его? Старик умрет от горя. Да и Цуй не захочет оставить старика.

В дверь громко постучали. Хо положил плиту на место, присыпал стыки пылью, положил циновку на место. Легкая дверь сотрясалась под ударами вот-вот развалится. Холодеющими руками Хо отодвинул засов. В комнату вошел смуглый скуластый воин.

— Ты пойдешь к моему господину.

Как ни испуган был Хо, а все-таки заметил, что воин не из дворцовых стражников, одет просто и, если судить по выговору, не из коренных жителей и не чжурчжэнь, а скорее всего кидань. За домом стояли два оседланных коня. На одного сел воин, повод другого подал Хо. Это его озадачило еще больше. Случалось и раньше, что его спешно вызывали Хушаху или князь Юнь-цзы, но коня никогда не подавали.

Время было уже позднее. Они долго рысили по глухим, пустынным переулкам. Наконец на окраине, у самой городской стены (ее зубцы мрачно чернели на темном поле неба), воин остановился, постучал в крепкие ворота. Они сразу же открылись. Хо провели через темный двор. У дверей дома кто-то поднес к его лицу бумажный фонарь, словно удостоверяясь, он ли это, и знакомый голос пригласил:

— Заходи.

В доме от раскаленных жаровен пахло угаром, тускло светились бумажные фонарики, свисающие с потолочных балок. Человек, пригласивший Хо войти, повесил и свой фонарь, обернулся. Это был Елюй Люгэ.

— Ты знаешь, кто я? — спросил он.

— Да, господин, вас знаю.

Веселый взгляд узких глаз Елюй Люгэ уперся в лицо Хо.