Читать интересную книгу Пирамида. Т.2 - Леонид Леонов

— Если на той стороне, — с чисто кладбищенским юморком обрисовал он, — в цезарях ходила заросшая волосом личность Щетиниус, то на противоположной ему соответствовал схожий с ним некто Волосюк, любовно прозванный Кудреватый за неподражаемую лысину. Обоим рано пофартило в жизни, оба посвятили себя нуждам человечества. На беду последнего каждый считал другого злейшей карикатурой на самого себя. Как нередко случалось в истории, все началось со смешного. Едва один для поднятия престижа объявил себя стратегом человеческого счастья, его противник присвоил себе, сверх уже обладаемых, звание светоча всех наук, будущих в том числе. Его недреманный соперник возложил тогда на себя титул гения всех веков и материков. Охваченный негодованием первый назначил себя величайшим пророком всечеловеческого возрождения, на что второй немедленно возвел себя в ранг международного титана. Угнетаемому зачинателю гонки ничего не оставалось, как махануть себя в генеральные зодчие солнечной системы, а также смежных населенных областей. А тот отрицательный, в обход промежуточных степеней, короновался прямо в демиурги с занесением в трудкнижку, чем неосмотрительно перекрыл все нормы мирного соревнования. Правда, посрамленная сторона пыталась было провозгласить своего властелина мессией, но ко всеобщему смущению оказалось из энциклопедии, что демиург несравненно выше и на всю вселенную приходится в количестве — один.

Никанор оговорился в заключение абзаца, что, наверно, имелись у них и другие, уже не различимые нами сквозь толщу разделяющих веков, источники распри.

По обычаю всех тиранов, пользующихся информацией от подлецов, оба дурно думали о людях. Именно недоверие к аплодирующему населению и честолюбивому чиновному окруженью, где совесть и ум полностью замещались преданностью цезарю, почти одновременно вынудило обоих поручить наиболее значительные посты в государстве мыслительным машинам, к чему понуждало и наметившееся у людей отставание нервных реакций от убыстрившихся ритмов цивилизации, так что регистрация состояний автоматически совмещалась с принятием решений. На памяти одного поколенья железные умы совершили стремительную карьеру от браковщиков на консервных фабриках до министерских кресел. Обладая всем спектром чиновных добродетелей от безусловного подчинения до служебной одержимости, а сверх того хладнокровным оптимизмом при любых акцидентах от всемирного потопа до Страшного суда, они быстро вытеснили своих хозяев из всех областей безмерно усложнившегося управления, да местами и производства, кроме мелких художественно-кустарных мастерских, предоставив им эстрадную самодеятельность, выпиливанье лобзиком и в придачу к спорту общедоступные утехи размноженья. В беседах наедине машины с прелестным грассирующим юмором высшей расы третировали своих двуногих пенсионеров как устарелые, экономически невыгодные реле, последовательной системой воспитания полностью лишенные инициативы, на чем и зиждился всегда человеческий прогресс. В коммунальном обиходе множились повсеместные человекообразные механизмы универсального профиля, за ничтожную жетон-монетку, посредством датчиков на вытяжном шнуре приспособленные ставить медицинский диагноз, пришивать брючные пуговицы, даже утолять духовные запросы в диапазоне: быть или не быть, любить — не любить, также — существует ли загробный мир? В отличие от позавчерашних тружеников металлический персонал обходился без болтовни, забастовок и перекуров и, что в особенности бросалось в глаза, без запоев — кроме календарных, промывочных дней, когда нашему брату рекомендовалось по радио сидеть дома. Ватагами, магнитно сцепившись в обнимку, они с песенным скрежетом слонялись по улицам и, подобно нам, в силу остаточных явлений от своих творцов на психонейронных контурах, навещали встречные забегаловки — пропустить по стопке антикоррозийной смеси, после чего особо охотились пощекотать возвращавшихся от всенощной старушек, черным сканирующим зраком норовя заглянуть к ним в христианское нутро. В остальном же были безответные парни без устали и, благодаря свободной шарнирно-мускульной подвеске инструментария, буквально на все руки — от пианистов до парикмахеров и, прежде всего, неутомимых любовников. Дуне якобы довелось даже побывать на концерте, где хор в несгораемых сюртуках исполнял ораторию в честь Волосюка под управлением благообразного господина с эмалированным лицом наподобие циферблата.

На протяжении полутора поколений интеллектуальные машины продвинулись с мелких должностей до высоких постов, что и надоумило обоих цезарей на создание судебной автоматики, весьма назревшей в связи со всеобщим умножением преступности. По мере развития машинной морали все чаще древние инстинкты в виде ужасных злодеяний вываливались на газетные листы подобно внутренностям из распоротой утробы — вместе с их темным содержимым. Антикоррозийный сплав изобретенных механизмов полностью исключал подкуп или тормозящие эмоции вроде жалости или подобострастия. Впрочем, в головной приставке на плечах у главного судьи в височном углублении над ухом предполагался секретный шуруп для поправки в щекотливых случаях вручную. Уже было совсем провозглашенная ликвидация тюрем сопровождалась вообще упрощением пенитенциарной системы с переводом ее, по старинке, в сугубо болевой регистр. После кратковременного пребывания в одной из наглухо герметических камер сравнительно небольшого, скромной архитектуры здания нарушитель выходил наружу, если мог, не только перекованный к лучшему, но и побритый, хотя первое время и неразговорчивый. Некоторая жестокость мероприятия, сама по себе оправданная значительным снижением себестоимости правосудия с одновременным повышением его пропускной способности, уравновешивалась сверх того юридическим усложнением дознания, чем всегда мерился гуманистический уровень эпохальной юрисдикции. Если еще недавно судьба человеческая решалась по анкетно-опросной шкале всего в три пункта, без права кассации, ныне помимо всяких улик и версий учитывалось почти безграничное множество мотивов, определяющих поведение особи, так что неожиданно на первый план выступало обычно опускаемое судом соображение — не является ли самый закон подстрекающим обстоятельством к его нарушению, преступление начисто растворяется в некой предопределенности, что и вынудило перепуганных цезарей отложить судебную реформу впредь до выяснения, какой абсолютный критерий следует считать опорным при оценке человеческого поведения. Тут-то и случился знаменательный эпизод, когда машины пожалели людей. На своей межведомственной конференции выступивший в прениях один доцентского ранга агрегат обратился к собратьям с призывом уберечь род людской как главную разновидность доисторической фауны от участившихся коротких замыканий с тенденцией к самоистреблению. Предлагалось добровольным почином самих сервомеханизмов соорудить предохранительное устройство в виде двух, по штуке в каждом полушарии, цезарских статуй с портретным сходством и в супернатуральную величину. Помещавшиеся у них в середке вертикальные сердечники из сверхмягкого железняка в молибденовом кожухе, то есть практически без износу, автоматически включались по мере накопления ругательного электричества, и тогда высокочтимые господа в пальто из серого порфира с лазоревой прожилкой, не покидая постаментов, вступали через океан во взаимоискровое препирательство даже с произнесением идиоматических выражений, пока не иссякнет заряд и вновь не прочистится атмосфера. Словно сговорившись, оба цезаря расценили представленные проекты как злостное намерение отвлечь массы от борьбы, даже вступить в сговор с противником. По решению своих же коллег крамольный доцент был подвергнут четвертованию ацетиленовой горелкой без права перевоплощения даже в канцелярские скрепки.

Все чаще такой заправской жутью веяло от Никаноровых пророчеств, что хотелось, записав некоторые из них на меди несмываемыми чернилами, закопать впрок для чьего-то сличенья с действительностью, если бы, конечно, нашлось там — чего. Гротескное вступленье к старо-федосеевскому апокалипсису с правдоподобным поиском земного позитивного ключа-критерия к усложнившимся секретам бытия представилось мне вдруг всего лишь виньеткой в стиле Доре — с забавными харями и монстрами на фоне непроглядного мрака, в котором просматривались уже вовсе не смешные лики. В понятном томлении духа как ни заглядывал я рассказчику моему в темные глазницы под космой нависавших волос, так и не мог прочесть наперед — какого рода мрачный эпизод будет вставлен под конец в эту причудливую оправу.

Никанор Васильевич приметил мои уловки нетерпенья.

— Что-нибудь беспокоит? — парикмахерским тоном справился он, может быть, испытывая свою власть надо мною.