«Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Растопчина; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществе решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедывать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни. <…>
Приезд государя усугубил общее волнение. Восторг патриотизма овладел наконец и высшим обществом, гостиные превратились в палаты прений. Везде толковали о патриотических пожертвованиях. Повторяли бессмертную речь молодого графа Мамонова, пожертвовавшего всем своим имением. Некоторые маменьки после того заметили, что граф уже не такой завидный жених, но мы все были от него в восхищении» (VIII, 153–154).
Пушкинское описание при всей его ироничности очень точно. Даже отказ от французского лафита в пользу кислых щей, то есть русского кваса, не является преувеличением:
«…адмирал Мордвинов заявил, что пока родина в опасности, он будет обедать не 8 блюдами, а лишь 5-ю, отказывается от иностранных вин, а жена и дочери перестают носить туалет и украшения, сделанные не из русских материалов и не русскими руками. Разницу между ценами адмирал обязался вносить в казначейство на расход по защите родины»[365].
И растерянный В. Л. Пушкин «вписывается» в созданную его племянником картину. Его легко представить среди присмиревших светских балагуров. (Нам это нетрудно сделать потому, что мы только что познакомились с воспоминаниями А. Г. Хомутовой.)
Можно не сомневаться, что Василий Львович, как и все москвичи, был поражен воззванием государя, с большим чувством читал рескрипты и манифесты Александра I.
«Первопристольной Столице Нашей Москве!
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное Наше Отечество. <…> …наиперве обращаемся мы к древней Столице Предков Наших, Москве. Она всегда была главою прочих городов Российских; она изливала всегда из недр своих смертоносную на врагов силу; по примеру ея из всех прочих окрестностей текли к ней, на подобие крови к сердцу, Сыны Отечества, для защиты оного. Никогда не настояло в том вящей надобности, как ныне. Спасение Веры, Престола, Царства того требует. Итак да распространится в сердцах знаменитого Дворянства Нашего и во всех прочих сословиях дух той праведной брани, какую благославляет Бог и православная наша Церковь; да составит и ныне сие общее рвение и усердие новые силы, и да умножатся оные, начиная с Москвы, во всей России!»[366] — говорилось в воззвании, с которым 6 июля обратился к москвичам император. В этот же день был подписан манифест «О вторжении врага в пределы России и о всеобщем против него ополчении». В манифесте речь шла о злобном намерении врага разрушить славу и благоденствие родной земли: «…с лукавством в сердце и лестию в устах несет он вечные для ней цепи и оковы»[367]. Полагая «войск наших, кипящих мужеством», недостаточным для поражения неприятеля, император призывал все сословия объединиться:
«Да встретит он в каждом Дворянине Пожарского, в каждом Духовном Палицына, в каждом гражданине Минина. Благородное дворянское сословие! Ты во все времена было спасителем Отечества; Святейший Синод и Духовенство! вы всегда теплыми молитвами призывали благодать на главу России; народ Русской! Храброе потомство храбрых Славян! Ты неоднократно сокрушал зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров; соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках, никакие силы человеческие вас не одолеют»[368].
Понятно, почему «все закричали о Пожарском и Минине» — о них, купце Козьме Минине, организаторе народного ополчения 1611–1612 годов, освободившего Москву от польских захватчиков, и князе Д. М. Пожарском, избранном в 1612 году воеводой Нижегородского ополчения, сказано в Царском манифесте.
Манифесты, рескрипты, приказы по армиям было поручено сочинять государственному секретарю, адмиралу А. С. Шишкову. По свидетельству С. Т. Аксакова, «писанные им манифесты действовали электрически на целую Русь. Несмотря на книжные, иногда несколько напыщенные выражения, русское чувство, которым они были проникнуты, сильно отзывалось в сердцах русских людей»[369]. Недаром А. С. Пушкин написал о А. С. Шишкове:
Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,Он славен славою двенадцатого года (II, 368).
И Василий Львович, вероятно, оценил патриотические манифесты, с подлинным воодушевлением написанные его литературным противником. Но сейчас, в 1812 году, было не до литературной войны.
Простонародные листки графа Ф. В. Ростопчина тоже упомянуты А. С. Пушкиным в «Рославлеве» не случайно. Сочиненные московским генерал-губернатором листки разносили по домам как театральные афиши (потому их и стали называть ростопчинские афишки). Это были «Дружеские послания главнокомандующего в Москве к жителям ее», они издавались почти ежедневно, а то и по несколько в день с 1 июля по 31 августа 1812 года. Ф. В. Ростопчин блестяще знал французский язык, говорил и писал по-французски как по-русски. «Складом ума, остроумием, — вспоминал о Ф. В. Ростопчине П. А. Вяземский, — ни дать ни взять настоящий француз. Он французов ненавидел и ругал на чисто французском языке»[370]. Листки же его были написаны простонародным слогом:
«Московский мещанин, бывший в ратниках, Карнюшка Чихирин, выпив лишний крючок на тычке, услышал будто Бонапарт хочет идти на Москву, разсердился и, разругав скверными словами всех французов, вышед из питейного дома, заговорил под орлом так: „Как! К нам? Милости просим, хоть на святки, хоть на масляницу: да и тут жгутами девки так припопонят, что спина вздуется горой. Полно демоном-то наряжаться: молитву сотворим, так до петухов сгинешь!“»[371].
И дальше всё — прибаутки да поговорки — и про Матушку-Москву, и про молодцов русских рекрутов, про силу Христианскую: «…домой ступай и знай из рода в род, каков русский народ!»[372] Так Ф. В. Ростопчин вселял уверенность в победе русского оружия, ободрял москвичей. От его афиш были в восторге купцы и мещане, простонародье. Дворяне относились к ним по-разному — одни принимали, другие осуждали за площадной слог. В. А. Жуковскому ростопчинские афиши нравились, А. А. Шаховскому язык их казался не совсем приличным, П. А. Вяземский их решительно не одобрял. Как оценивал их Василий Львович — неизвестно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});