Кстати, как там у Достоевского?
Корова поедает траву.
Тигр пожирает корову.
А писатель пожирает и траву, и корову, и тигра.
Веллер же пожирает читателя…
Интересно, а кого пожираю я? Уж не Веллера ли?.."
"Беседа двух оптимистов.
— Я в отчаянии!
— Пустяки. Уныние или безысходность хуже. Отчаяние — это что-то вроде забродившего вина. А уныние — это когда это забродившее вино выливают в отхожее место.
— Нет, не согласен. Отчаяние — это городской автобус, заблудившийся в осеннем лесу.
— Излишне романтично и как-то… по-детски. Начитался, наверно, какого-нибудь писателя, вроде… словом, делающего вид, что он немного не в себе. Этот стиль был в моде в далекие шестидесятые. Непонятность, и всё такое… Когда не знаешь, что сказать, то появляется непонятность, и, где надо и не надо, втыкаешь слова "этот", "эта", "это", "эти". Как у Эдварда Радзинского. Или у Бориса Гребенщикова. Когда хитрец Боря хотел запутать и увлечь своих полусумасшедших почитательниц в дебри романтической дури, он подпускал тумана и нес такую бредятину, в которой сам чёрт ногу сломит".
"Тит утверждал:
— Пишущему необходима среда. Так говорят многие. В том числе Довлатов.
— А как же Лев Толстой, сидевший безвылазно в своей Ясной Поляне?
— Толстой сам себе был среда. Ему хорошо было в Ясной Поляне. Никто не мешал. Никто не лез с дурацкими советами. Да и какая в те годы была среда. Так, не среда, а чёрт знает что… Скитальцы, Горькие, Леониды Андреевы, всякие там Гиппиусы, Мариенгофы, Шершеневичи, Мережковские…"
"Рассказал одной милой барышне о записных книжках Ильи Ильфа. Был, мол, такой писатель, создавший образ незабвенного Остапа Бендера, сына турецкоподданного.
С увлечением говорил о том, каким необыкновенным стилистом был Илья Арнольдович.
Как ценил и любил музыку слова. Особенно — смешного слова. Каким был превосходным рассказчиком. Лучше многих знал, что иные слова сами по себе могут быть ужасно смешными.
Бывало и так, что и несмешные слова вдруг становились у Ильфа смешными.
В качестве примера привел фразу: "Вчера ел тельное. Странное блюдо. Потом надел исподнее и поехал в ночное".
Сказал и засмеялся, ожидая схожей реакции.
А барышня молчит.
Потом, смотрю, барышня начала мяться.
"А что такое ночное?", — спрашивает.
Терпеливо объясняю, что ночное — это пастьба лошадей ночью в летнее время. И вообще, дело не в этом. Мол, музыка слова…
Барышня наморщила лобик. Соображает.
"Ничего не понимаю, — наконец говорит, — глупость какая-то… Никогда не поверю, чтобы писатель Ильф по ночам, вместо того чтобы спать, пас лошадей!"
"Я обращаюсь к Богу, прошу помочь мне, потому что мне нужна помощь, я уже без сил, я в отчаянии оттого, что каждый день принимаю, как пытку.
И Господь услышал меня!
И, знаете, что Он мне сказал? "Сделай, сын мой, еще одно усилие и терпи".
Делать нечего, напрягся я из последних сил, и сделал так, как велел Создатель.
А толку никакого!
Я опять к Господу.
Как же так, говорю, Господи, я все сделал, как Ты велел, а результат нулевой?
А Господь опять за старое. "Сделай, сын мой, еще одно усилие и терпи".
И так сто раз! С тем же результатом. Я прошу, Он свое талдычит.
У меня складывается впечатление, что Господь уже давно не вслушивается в просьбы людей. Просто, чтобы отделаться от просителей, наверху заводят патефон с одной и той же пластинкой, на которой записаны тривиальные советы".
"Все знаменитые романы имеют тот вид, — законченный (окончательный) для читателя (и для автора!), — который имеют.
Недаром, когда писателя спрашивают, хотел бы он что-нибудь изменить в своем давно или недавно написанном романе, он обычно в ужасе мотает головой. Он хранит тайну создания своего произведения.
Все великие романы витали, так сказать, в воздухе еще до того, как писатель начал писать первое слово. Он, как скульптор, работающий с камнем: отсек ненужное и оставил то, что изменить нельзя.
Отсекая ненужное, автор лишь выполняет миссию, возложенную на него провидением".
"Вопреки распространенному мнению, художник Пукирев изобразил на знаменитой картине ("Неравный брак") самого себя не в образе красивого бородача с байронической внешностью, а в образе розовощекого склеротического старца, с победительным видом стоящего рядом с невестой".
"Пьяного Зубрицкий глубокой ночью выкинули из какого-то дома. Дело было летом, в Подмосковье, в городке, название которого не имеет никакого значения. Это могло произойти — с Зубрицким — где угодно.
Каким пьяным ни был старина Гарри, он сообразил, что надо каким-то образом выбираться из негостеприимного городка и чапать в Москву.
Позже, рассказывая эту историю, старина Гарри вспоминал, что на него нападали кратковременные минуты просветления. Например, он вспомнил, что на станции, куда он на заплетающихся ногах приплёлся, ему сказали, что ближайшая электричка будет только в семь утра. Ночевать на скамейке? Рафинированному интеллигенту Зубрицкому, даже пребывающему под шефе, такое и в голову не могло прийти.
Старина Гарри принял волевое решение: прорываться к столице пешедралом вдоль железнодорожного полотна.
Ну и натерпелся же он страха! Мимо пролетали поезда, сатанински грохоча и пугая гудками.
Но поскольку поездов было не слишком много, старина Гарри решил идти не вдоль полотна, а прямо по полотну, по шпалам: хотя и опасно, но легче.
Примерно на полпути к Москве уставший старина Гарри на миг потерял равновесие, споткнулся и упал, больно ударившись головой о рельс.
Чертыхаясь и проклиная себя за дурость, он поднялся и, потирая ушибленное место, продолжил путь, не зная, что идет в противоположном направлении.
Велико же было его изумление, когда под утро он увидел, что вернулся к месту старта".
Прочитав, Раф задумался. Зачем он об этом написал? Готовился стать вторым Джеромом?
Мораль? Мораль-то какова?
Нет, так дело не пойдёт… Почему мы, русские, независимо от того, кто у нас застрял в предках: армянин, еврей, русский или украинец, — непременно должны всегда доискиваться до первопричин? Ну, нет здесь никакой морали. Просто шел пьяный болван, упал, треснулся башкой… Хорошо хоть, что под поезд не попал. Кстати, Зубрицкий, рассказывая эту захватывающую историю, хохотал так, будто она произошла не с ним, а с каким-то другим идиотом.
"Природа наделила человека мозгами. В надежде, что человек, прежде чем принять то или иное решение, все всесторонне взвесит. Мозгами наделены и животные. Для тех же примерно целей.
Но в человеке есть что-то еще, что позволяет ему думать о себе, о своей внутренней сущности не так, как он думает о посторонних. То есть в нём есть нечто, что дает ему возможность идентифицировать себя с некоей сакральной субстанцией, ощущая себя в пространстве духовным телом, существующим в единственном экземпляре.
Разумеется, речь идет не обо всех прямоходящих, а только об избранных (читай Фридриха Ницше), которые с младых ногтей изводят себя всевозможными вопросиками.
Таким образом, отдельно взятому субъекту (гению?), задумывающемуся об окружающем и внутреннем мирах чаще среднестатистического обывателя, дано понимание того, что он личность, существующая в природе, во времени и пространстве в единственном числе.
То есть индивидуум осознает, что он не только отличен от других, но, что самое главное, он постигает собственное "я". Это "я", загадочное, как вселенная, появляющееся на каком-то начальном этапе жизни, еще в детстве, будоражит воображение до последнего часа. Далее, за смертной чертой, мы это "я" не рассматриваем, поскольку нам это не под силу. Это забота совсем иных инстанций. Но мне кажется, что это "я" остается и "за порогом". Это дает мне надежду, перерастающую по мере приближения к неизбежному концу в уверенность, что меня ждет персональное духовное бессмертие".
— Да, да… Бог есть, — прошептал просветленный Раф, — по мере приближения к смерти, он наполняет душу несчастного надеждой, что смерть — это еще не конец…
"Солженицын взял на себя миссию первым поведать миру настоящую правду о ГУЛаге. Великая миссия и святая.