Читать интересную книгу Дважды войти в одну реку - Вионор Меретуков

Если пишущий плохо владеет словом, значит, он плохо учился: плохо учился в школе и плохо учился в институте. И не хочет учиться сейчас.

Ему наплевать на то, что настольной книгой каждого литератора, телеведущего, журналиста, публициста должен быть словарь. А в широком смысле — комплекс, массив справочной литературы плюс Интернет, который дает возможность засунуть свой любопытный глаз куда угодно, хоть в библиотеку Лондонского королевского общества. Это аксиомы.

Теперь о частностях.

Плохо, если автор пренебрегает нормами орфографии, пунктуации, морфологии, стилистики и прочей несложной грамматической атрибутики, которая является обязательной для любого ученика современной общеобразовательной школы. Злоупотребление грязным, "приблатненным" языком, в котором преобладают слова, немыслимые еще несколько десятилетий назад в приличном обществе, привело тому, что мат в общественном месте стал заурядным явлением, на которое уже никто не обращает внимания. А наша нравственность напрямую зависит от того, как мы говорим сами и позволяем другим говорить в нашем присутствии.

Если же литератор, смакуя скабрезности и держа на прицеле материальную выгоду (тираж!), использует этот вид языка при написании художественного произведения, то он, на мой взгляд, вообще не художник, а кто-то другой, по ошибке вошедший не в ту дверь.

Теперь о неправомерных заимствованиях из других языков.

Нельзя произвольно и необоснованно делать из языка разноязыкую мешанину, превращая родной язык в тарабарщину.

Тот, кто это делает, не дает себе труда покопаться в справочниках и словарях. В русском языке есть абсолютно все. И даже более того, как сказал некогда выдающийся филолог Иван Иванович Соллертинский. Надо только научиться всем этим богатством пользоваться.

Мешанина из нескольких языков свидетельствует о небрежности, неуважительном отношении к предшествующему опыту поколений, которые создавали, очищали, облагораживали и обогащали наш язык.

Язык, на котором мы имеем счастье говорить, мыслить, писать, заслуживает того, чтобы мы относились к нему с большим уважением и любовью. Эклектика тогда хороша, когда на то заявлены веские причины, обосновывающие потребность ввода в речь иноязычных слов. В этом случае всё должно подчиняться логике, базирующейся не только на творческом подходе к языковому материалу, но и на бережном к нему отношении.

Кто-то скажет, что Солженицын нарушает классические нормы русского языка. Да, нарушает. Но значит ли это, что он не владеет словом? Солженицын действует строго в рамкам русской языковой традиции, которая позволяет осознанно расширять этимологические, лексикографические, семантические, диалектологические, топонимические и прочие языковедческие границы.

Надо в пояс поклониться таким писателям, их труд — это несомненное благо, служащее как развитию языка, так и его совершенствованию; это говорит о закономерной, неразрывной связи языка с нашим историческим прошлым и сегодняшней жизнью.

Большим писателям позволительно вторгаться в такие заповедные лингвистические области, куда простым смертным вход заказан.

Одним словом, что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку.

Языковая неразборчивость, небрежность — болезнь, которая лечится повседневным трудом, самообразованием и критическим отношением к себе и своим возможностям.

Если эту болезнь не лечить, то она заведет нас в мир, где царят авторы дешевых бестселлеров, "творцы" глянцевых изданий и прочие проходимцы, которым все разговоры о чистоте и святости русского языка представляются вздором, не заслуживающим сколько-нибудь серьезного внимания и мешающим делать "бизнес".

Сказанное вовсе не означает, что в художественном произведении должны владычествовать тишь, Божья благодать и безликая стерильность: если бы это было так, то пришлось бы предать забвению великих писателей прошлого, начиная с Аристофана, Хайяма, Рабле и кончая Гашеком, Миллером и многими другими, кто знал толк в крепком словце.

Но, жирно подчеркнем! кто знал и границы, в которых плодотворно и органично соседствуют друг с другом неформальная лексика, даже мат, и язык воспитанных людей. Всё сказанное относится ко всем публичным людям, включая политических деятелей, деятелей культуры, журналистов и телеведущих.

Допускаю, моя позиция уязвима. Но не высказать ее в наши покривившиеся времена я не имел права".

"Ну, высказал, и кто меня услышал? — подумал Раф. — А в отношении Солженицына я сейчас вообще бы не был столь категоричен…"

"Застольная болтовня, остроумничанье, пикировки — привели к тому, что у моих друзей всё ушло в пар. Умрут они, и от них ничего не останется. Даже пара…"

И с этим не согласен! Без застольного остроумия не было бы многого из того, что потом превратилось в книги, в бессмертные романы… Умная — если она умная — беседа держит интеллект в напряжении…

Раф листает тетрадь.

"Когда ей было тринадцать, она совершила свой первый подвиг: поймала соседского кота и удавила собственными руками.

— А человека, — спросил я тогда, — ты смогла бы убить?

— Да запросто!

Похоже, не врала. Потому что спустя годы стала автором модных "женских" романов".

"Пустые люди. Спят, едят, опять спят, опять едят… Рассуждают о чем угодно. Во всем видят злой умысел или корысть.

Не понимаю, говорит один такой пустой человек, почему Высоцкий был вечно всем недоволен. И за границу его пускали, и песни его звучали в каждом доме… На "Мерседесе" по Москве раскатывал. И с поддачей у него всегда был полный ажур. И женат он был на красавице. И чего ему не хватало?.. Другой ему отвечает: Сказать? Второй жопы, вот чего ему не хватало…

Каждый человек, по их мнению, совершая некий поступок, прежде всего думает либо о своей выгоде, либо — чтобы насолить ближнему. И хотя в их философии почти всё правда, не хочется, чтобы их взгляд на природу вещей восторжествовал.

Рассказал им чудовищную историю про старика, которого в метро средь бела дня молодые отморозки забили до смерти. И никто из прохожих не вмешался.

"И правильно, вмешаешься, еще и сам получишь. Помнишь, Сашук, ты стал защищать девушку, а тебе фонарь поставили под глазом? Кому это надо? Они же бешеные, эти подростки! И где милиция?.."

Я — им:

— А если бы это был твой отец? Или брат, или мать?

— Ах, оставьте!

— Если человек не приходит на помощь попавшему в беду или долго раздумывает, помогать или нет, то это уже не человек, а скот. Вы не любите людей!

— А за что их любить-то?!"

"Во время шумного застолья один священнослужитель говорит другому:

— До меня дошли слухи, что вы ведёте с паствой странные разговоры… Это правда?

— Не знаю, что вы имеет в виду…

— Вы вообще-то верите в Бога?

— О да! Я верю во Всевышнего, в Царя Небесного, в Господа нашего Бога!

— Тогда в чем проблема?

— Да в библии…

— Не понимаю…

— Вот послушайте. Библию изобрели две тысячи лет тому назад. Так?

— Не изобрели! Не изобрели, коллега, а написали. Написали апостолы, а позже кое-что было записано с их слов…

— Чёрт с вами, пусть будет по-вашему… Но я вот что хочу вам растолковать: с тех пор минули многие столетия, люди изменились. Они не могут не меняться. Таковы законы эволюции. Они не только меняются сами, но и изменяют окружающий мир, подлаживая его под себя. Жить стало комфортней, легче. И поэтому жить в целом люди стали дольше, чем жили в годы, когда сочинялся Ветхий Завет. До Мафусаила, правда, никому из нас не дотянуть, но, чёрт его знает, сколько лет на самом деле проскрипел этот окаянный Мафусаил…

Первый священник всплескивает руками.

— Я уже не в первый раз замечаю, что вы богохульствуете…

Второй священник отмахивается и продолжает:

— Мы меняемся. Это факт. Библия же написана в глубокой древности. Людьми темными и, по меркам сегодняшнего дня, совершенно не образованными. Они и помыслить не могли, что в двадцатом веке люди полетят на Луну, а в двадцать первом, глядишь, еще и на Марс сгоняют. Наши предки не могли представить себе многого из того, что сегодня знает каждый школьник и что вошло в наш быт. Мир набирает скорость, он изменяется всё быстрей и быстрей. А библия, по понятным причинам, остаётся неизменной. Она просто элементарно устарела. Как литературный памятник она еще туда-сюда, и, наверно, в этом качестве могла бы представлять собой некоторый музейный интерес. Но чтобы в вопросах нравственности руководствоваться ею как пособием… Это, простите, нонсенс!