это врач внушил ей не иначе как под гипнозом, потому что как раз
именно того-то ей тут же и захотелось. Она решила ездить к дочери по воскресеньям и хотя
бы раз в неделю бывать бабушкой. С существованием Бояркина пришлось примириться.
Конечно, за Вовкой Барабановым Наденька скоро стала бы офицершей, а там, чего доброго,
когда-нибудь и генеральшей. А Бояркин вроде бы не глупый, да что толку, если неуч и на всю
жизнь останется машинистом. Но что теперь поделаешь… Хоть бы поступил в какой-нибудь
техникум…
Николай не забыл еще звона пробок, матерщину, кресты на обоях и первым его
движением было выставить тещу, однако ему не хотелось обострять отношения с Наденькой.
Новый адрес Валентина Петровна узнала, конечно, от дочери, и если уж приехала сюда, зная,
что он тут один, то, наверняка, для того, чтобы помириться.
– Ну что ж, не будем разбираться, кто прав, кто виноват, – сказал Бояркин, не слезая с
табуретки и опасаясь, что теща начнет какое-нибудь жалкое объяснение. – Просто забудем
все. Больше всего это необходимо Наденьке.
Удивленная такой прямотой, Валентина Петровна обрадовано закивала. Она тут же
сняла тяжелую шубу, пристроила ее на подоконник и, засучив рукава кофты, принялась мыть
пол.
На новом месте Наденька чуть-чуть изменилась. Она стала уверенней и в себе и в
муже, который все-таки добился квартиры, привязался к ребенку и помирился с матерью.
Повлияли на нее и новые соседи – Евдокимовы. Валера Евдокимов, молодой, но толстый,
рыхлый парень, увлекался аквариумами, которыми с пола до потолка была заставлена одна
большая стена их маленькой комнаты. Валерина жена – Маша, убежденная, что всякий муж
обязан чем-нибудь увлекаться, гордилась своей квартирой, в которой было зелено, как на
морском дне, в которой пахло озером, тиной и водорослями. Но больше всего она гордилась
своим мужем. Подобной же гордости стало недоставать Наденьке, и она однажды заявила
соседке, что ее Бояркин тоже увлекается – он пишет какую-то важную работу, а потом она
разрешила Николаю ходить в читалку. Бояркин, забывший про читальный зал после ее
угрозы "освободить его от себя" и занимавшийся только дома, даже растерялся. Он решил,
что это первые плоды его терпеливой политики.
В первый же выходной день он на всю катушку использовал Наденькино позволение.
Приятно было снова оказаться в атмосфере сосредоточенности и тишины читального зала,
где аккуратные, ухоженные библиотечные работницы переговаривались профессиональным,
каким-то зазвуковым шепотом. На фоне громадных стеллажей они со своими, должно быть,
сиюминутными новостями и заботами воспринимались жрицами.
Когда вечером он вышел на гудящую улицу, там уже горели фонари. Прошедший день,
заполненный только одним делом, казался коротким, но Бояркин с удовлетворением думал,
что сегодня была самая выгодная трата времени. От усталости кровь в висках бухала
тяжелыми толчками, и это пульсирование, казалось, раскачивало все тело, когда Николай
стоя ехал в автобусе. Ночью он плохо спал – сон был, как постоянно соскальзывающее
одеяло, под которым никак не удавалось спрятаться с головой. Голова то и дело прояснялась,
и в нее сами собой приходили разные мысли. И даже еще на следующий день, особенно во
время работы, Николай чувствовал себя вяло.
В воскресенье Наденька затеяла "всей семьей" съездить к матери. Народу в
воскресенье ездило меньше, зато и автобусов ходило не много, так что толкотня оставалась
вполне будничной. Не решаясь сунуться в толпу с ребенком на руках, Бояркин пропустил два
набитых людьми автобуса. Наденьку это разозлило, она выхватила у него Коляшку и с
шумом, с руганью сунулась в самую гущу. Перед ее напором расступились, и сам Бояркин
проскользнул в Наденькином кильватере.
– Интеллигент, – презрительно ругнула она его в автобусе.
Николай только вздохнул и промолчал.
Приехав, они сразу вошли поприветствовать Нину Афанасьевну. Старуха, радостно
заблестев глазами, усадила себя на кровати, поправила живой рукой другую руку. Наденька
подала ей еще не развернутого ребенка. Нина Афанасьевна засмеялась, слабо прижимая его к
себе. Ее бескровные, дряблые губы коснулись розового лобика. Бояркину это показалось
неприятным. Он оглянулся и заметил на глазах Наденьки и Валентины Петровны слезы
умиления, делающие их страшно похожими.
Потом, как бывало и раньше, Николай остался наедине со старухой. Она задумчиво
смотрела куда-то в сторону. Николай тоже решил спокойно посидеть и подумать.
– А кроватка-то у вас есть? – спросила вдруг Нина Афанасьевна.
Николай кивнул.
– Я после Райки больше рожать не собиралась, и все пожгла, – стала рассказывать
старуха. – А потом еще Толик родился. Ох, как я ругала себя – зачем же пожгла-то!?
Пришлось положить его в корыто и – под кровать, чтобы никто не наступил. Он и жил так до
семи месяцев, пока выползать не начал. И ходить быстро научился. Но ему была не судьба.
Весной я картошку садила, а семян мало вышло. Собралась на рынок, и Толик привязался –
возьми, да возьми. Четыре годика ему было. Я говорю: "Вот сошьют тебе сапоги, тогда и
поедем. Видишь, грязь". Не взяла его. А возвращаюсь домой – мой Толик лежит на полу
холодный. Рубашечка и волосики мокрые от слез. После зимы у него длинные да тоненькие
волосики отросли, все постричь собиралась. Я, как увидела его, так и упала. И от чего он
умер, до сих пор не знаю. Я потом полтора года болела. Меня на рентгене просветили и
сказали, чтобы я больше не плакала, потому что все легкие порвала…
Бояркин оторопело выслушал этот простой, неожиданный рассказ. Он вдруг
представил не ее Толика, а своего Коляшку и содрогнулся, посмотрев на старуху другими
глазами – как она могла это пережить?..
– Нет, а жить мне не надоело, – так же неожиданно закончила Нина Афанасьевна. – Я
бы еще пожила. Вот если поправлюсь, то смогу жить до ста лет, а? Ведь так бывает?
– Конечно, конечно бывает, – натянуто подтвердил Николай.
– Нет уж, наверное, не доживу, – вздохнув, сказала старуха. – У нас до ста-то не
доживали. Отец мой прожил восемьдесят четыре, мать – девяносто три, брат – восемьдесят.
Это я еще молодая. Мне только семьдесят шесть… Нет, не доживу. А хотелось бы. Мне ведь
не жить, а лежать надоело. Я ведь всегда среди людей была. Везде поспевала. Всех ребят
пристроила… Первый-то мой мужик, который в Горьком озере утонул, не очень красивый
был, а душой хороший. Я его как в девках полюбила, так и теперь люблю…
Бояркин удивленно взглянул на ее морщинистое, обвязанное белым платочком лицо
(волос у нее почти не осталось, и без платочка мерзла голова). Старуха сидела, сложившись
от