носу с этим чудовищем Дуара. Потолковали мы с ним о том о сем, о пятом, десятом, и вот он говорит, что получил недавно в наследство маленькую ферму в Совтере, чудо что такое, сущий рай — не своей смертью умирают в тех краях только те, кто падает с вишневого дерева, когда ягоды с него собирает. Но ему-то, Лартигу, даже с прежним своим добром трудно справляться. И он ищет молодую пару, трудолюбивую и честную, кому можно было бы доверить ту ферму в Совтере. Жили бы там молодожены беспечально, все шито-крыто, никто ничего не знает, преспокойно можно разводить овец, ткать прекрасное белое полотно для простынь и жить на свете лет до ста, только не надо лазить высоко за вишнями, хоть вишни там и самые лучшие во всем Французском королевстве.
— Ах, добрый вы человек, господин Лартиг, — говорю я ему, — только ничего не выйдет, вы ведь знаете моего Самуила.
Дуара захохотал. Помнишь, как он смеется? Загрохочет так, что отбросит тебя на целую сажень, а как втянет в грудь воздуху, — ты очутишься на прежнем месте. И он сказал:
— Слушай! Твой муж лучше владеет пером, чем мечом* Счастье само в руки вам просится. Совтер — глухое место, сущий медвежий угол: люди там прямо дикари, грамотных днем с огнем не найдешь. А ведь мужа твоего, Финетта, недаром Писцом прозвали. Он будет не последняя спица в колеснице.
«Твой муж» — он так и сказал! Право, мне хотелось расцеловать этого доброго дурака паписта, ведь он в точности знал, что нас венчали вокруг ракитового куста, а говорит про тебя: «Твой муж!» Два раза так сказал.
Вот посмотри теперь, как сильна моя вера в бога и вера в тебя, негодник! Ведь я тебе ни слова не сказала ни о ферме, где можно жить так спокойно, ни об этих людях, которым так нужны услуги грамотея! Я, правда, не сказала тебе также, что я ему ответила, чем кончила разговор: «Господин Лартиг, вы добрый человек, но ваш бог и мой господь, как говорится, на ножах меж собой, а вы так же крепко верите в своего бога, как я в своего, и оба мы заявляем, что настоящий бог только один. Так вот, господин Лартиг, попомните мое слово, что бы там ни говорили, что бы ни кричали, а придет время — встретимся мы с вами у престола настоящего, истинного бога, и обоим он укажет место одесную от себя».
Он ушел довольный, твой сосед католик. А ведь то, что я сказала, одинаково нелестно и для его бога и для нашего…
Горе мне! Если бы ты прочел мое письмо, что осталось бы от твоей любви ко мне? Однако ж господь читает мое рукописание и знает каждое слово в нем даже раньше, чем я напишу его; но от этого карандаш не дрожит в моей руке, и я дышу спокойно… Неужели я считаю тебя более суровым, чем господь? Или же я вижу, что тебе легче ошибиться, чем ему? А может быть, я невольно думаю, что бог любит меня больше, чем ты, бедный мой муж!
Если б я думала только о себе, я бы все тебе высказала, пе выбирая слов, и бывают такие дни, вернее ночи, когда я готова это сделать, ибо чувствую, что ты полон нежности и вся душа твоя раскрыта, словно свежая борозда пашни в долине; все тогда кажется ясным, простым и таким надежным, как гладко оструганный пол из доброго каштанового дерева, прочный пол, по которому мы в младенчестве ползаем на четвереньках и делаем первые свои шаги, потом ступаем по нему уверенно, а в преклонных годах ходим по нему, опираясь на палку, но шагаем спокойно, даже не думая о нем… Но, когда расстаемся с ним или оп расстается с нами, затрещит половица возле окна, и ты все будешь потом помнить о ней, все тебе будет недоставать ее, — ведь ты сам мне это сказал, когда сожгли ваш дом..
Не стоит расстраиваться и говорить тебе о Совтере, о тихом крае, где не жгут домов, — ведь тебе там будет недоставать поскрипывания половиц, которое раздражает всякого Здравомыслящего человека, но для тебя, моя бестолковая птица-выпь, без этих привычных с детства звуков не будет счастья.
А старик Поплатятся, твой крестный-то, хорош! Он меня холит, словно привитую весной яблоньку, откладывает для меня лучшие кусочки, каждое утро измеряет взглядом, не стал ли шире мой стан… «Вы что ж это» милые! — с ласковым укором сказал он вчера, оглядев меня со всех сторон. — Ведь уж три месяца вы женаты». Мне очень пе хочется огорчать старика. А впрочем, нечего тревожиться; и мать, и сестра меня успокаивают, считают, что я вполне оправилась от великодушного членовредительства, учиненного надо мной бедняжкой Птичкой-невеличкой… И тут я напишу то, что не посмела тебе сказать: ожидание мне сладостно, я хорошо знаю, что ты не оставишь меня, пока не выполнишь свой долг.
Ах, возлюбленный мой! Я готова крикнуть во всеуслышание: «Да живет во веки веков малый народ Севеннских гор!»
Я готова кричать это даже громче, чем ты, лишь бы ты не слышал, как ропщет мое сердце, против воли моей. Пусть продлятся еще немного, совсем немного эти мгновения, когда мы бываем вдвоем, только вдвоем. Господь не разгневается на меня за подобные мечты, — ведь в конце концов это он нас такими создал и вложил в нас желание… Да что я? Радуясь чудесному согласию мужчины и женщины, разве мы тем самым не возносим хвалу создателю? Господи, внемли мольбе простой горянки. Прислушайся нынешней или завтрашней ночью к тому, что творится в маленькой светлине под самой кровлей старого дома в Борьесе, и ты услышишь, как твой служитель Самуил (а уж как он старается угодить тебе и как придирчиво требует, чтобы почитали тебя в каждой мелочи), этот самый богоугодный Самуил поет хвалы тебе, не заимствуя слова в священном писании, возглашает о ликовании всего естества своего и простодушно радуется невероятному блаженству, которым он может наслаждаться без угрызений совести, ибо получил на то благословение господне.
БРАТУ НИКОЛА ЖУАНИ,
КОМАНДУЮЩЕМУ ОТРЯДОМ ДЕТЕЙ БОЖЬИХ В Л03ЕРСК0Й ПУСТЫНЕ.
Палъер, 1 августа 1703 г.