дымились под первыми лучами солнца.
Крестный мой ждал нас на том же самом месте, где мы вчера расстались с ним, как будто и не ложился спать. Он обратил к нам воспаленные свои глаза, смерил нас суровым взглядом, и вдруг улыбка раздвинула его губы. Мы заметили тогда, как он сгорбился, как у него дрожат и подбородок и руки. И говорил он теперь надтреснутым, дребезжащим голосом:
— Господи! Как я томлюсь! Дай мне умереть спокойно!
Он дал нам выпить по глотку «огненной воды», и у нас действительно обожгло все нутро, а затем старик, волоча ноги, пошел будить спящих, сзывая их на молитву.
С тех пор повсюду — в Лозерских горах, в Борьесе, в долине Люрка, у развалин моего отчего дома — каждую ночь, когда заканчивается пляска любви, нам слышится, как хрустят старческие суставы, нам чудится, что стоит позади нас мой крестный Поплатятся, охраняя наше брачное ложе, словно извечный дух Севеннских гор.
* * *
Возвратившись со свадебных празднеств, устроенных на Згуале, Жуани, по примеру других пастырей божьих, дал отдых своему войску на время жатвы и сбора плодов.{93} Дети божьи смазали свои сабли и ружья и зарыли их в землю, а сами вооружились косами и серпами и пошли в наступление на гречиху, рожь да траву на сенокосах. Лишь с десяток дозорных, назначаемых по очереди, берутся за оружие и разъезжают верхом по всему нашему краю, надзирая за порядком и охраняя мирный труд земледельцев.
Вот тогда мы и пособили Жуани убрать урожай и скосить сено на его наследственной земле; его шурин Гюк, Маргелан, Дельмас и я живо справились с работой, земли у гончаров Жуани из деревни Пло оказалось не больно много, и не очень-то она плодородная. Кузнец Бельтреск на несколько недель возвратился в свою кузницу, к горну и молоту; Батисту Пранувель погнал коз на горные пастбища Альтейрака. Горластый будет пасти стадо овец из Шамплона, Белькоста и Салариаля; маленький Элизе сядет подбивать подметки к башмакам; Везделаз вернется к ремеслу своему и, распевая в одиночестве унылые песни, будет водить вереницы мулов по дорогами, ведущим на ярмарки; а я вот пришел со своей родней скосить сено в Гравасе на родительском клочке земли, который наши соседи Лартиги, старик Дуара и его дети, спасли от оползней и не дали ему зарасти терновником.
Сегодня мы кончили. Мой тесть, мой шурин Авель и невестка Катрин уже отправились обратно в Борьес. Мы с женой тоже пойдем туда помочь им на сенокосе, но сначала я, следуя велению господню, всегда вдохновляющему меня, оставлю здесь след нашего пребывания — спущу в щель тайника листки с записями. Писал я, вдыхая чудесный запах позлащенного солнцем свежего сена, которое нам пришлось убрать в подвал, так как в сарае, служившем прежде сеновалом, уже нет крыши. Густые запахи поднимаются с земли и хмелем ударяют в голову; дышится так легко; поработал я и косой, и вилами, чуть руки себе не вывернул, поясницу ломит, спину и плечи солнце нажгло, а все же это приятная боль. Таинство жизни превратит ее в удовольствие, когда спущусь я к берегу речки и вытянусь на траве подле моей Финетты, словно заправский косец.
Рукой Финетты
Супруг мой! Бедняжка! Ты не из той породы людей, кои сильно меняются после женитьбы. Ты ведь даже не можешь еще натянуть башмаки на свои израненные распухшие ноги, а вот уже готов с барабанным боем выступить в поход…
Мне, понятно, грех жаловаться: помнить надо, в какое время мы живем, как говорят славные старушки, наши с тобой матери; а сами, стоит мне вздохнуть уныло, принимаются перебирать старые свои печали, сетуя на своих мужей, но, разумеется, после того, как мужчины встанут из-за стола. Погоди, муженек, когда-нибудь я выложу тебе все, что у меня в душе накипело, все горькие свои обиды, вместо того, чтобы писать о них в холодке, а потом бросить листок в темную щель и забыть о нем. А может: быть, и мне надо затаить в душе едкие укоры, приберечь их до тех дней, когда мои дочери выйдут замуж? Ох, нет, пет!
Ведь не только мужчины, но и девушки совсем не те, что в прошлом веке, я говорила об этом с Катрин, и она со мной согласна: женщины Пустыни скорее уж будут кричать, чем плакать, и предпочтут наносить удары, нежели получать их. Любили мы, бывало, об ртом поболтать — Цветочек, Крошка, Рыжеволосая и несчастная жена Фоссата, — а потом замолчим, чтобы послушать вас, — ведь мы все-таки вас слушаем (не то, что вы, крикуны тугоухие), тогда переглянемся да глазами скажем друг другу, что женщины во всем к доброму концу приведут.
И все же выпадали такие дни, когда мы с тобой были словно супруги старого времени, столь тихого, мирного времени, что мужчины могли молиться богу, не сжимая саблю в руке; да, выпадали такие дни, когда думалось, что господь совсем немного требует от нас, маленьких людей: обрабатывайте каменистую свою землю в горах, добывайте себе хлеб насущный, да еще любите друг дружку, молодые супруги. И право, как хорошо бы тогда нам жилось, как бы мы были довольны, могу поручиться… Ты, поди, скажешь, что богу нужно молиться и, главное, возвратить ему истинные его храмы. Ну, раз так, то, стало быть, снова хватайтесь за сабли, другого выхода я не вижу. Иной раз хочется мне сказать тебе словечко насчет всего этого, да уж, право, не знаю, когда, как и с какой стороны подступиться к тебе. По правде говоря, боюсь, что ты вообразишь, будто я потеряла веру, и будешь меня, грешницу, меньше любить, а то и совсем разлюбишь… А веру мою господь знает, каждое мгновение на весах своих взвешивает ее, и я сего испытания не боюсь, от стыда кровь не бросается мне в лицо и от страха не подирает мороз по коже!
Да вот четыре дня тому назад какой у нас был разговор с Дуара Лартигом, — да, да, с твоим соседом, с закоренелым папистом Лартигом, который встает по ночам, укрепляет опорные стенки в твоем винограднике и так старательно прячется и от нас и от своих единоверцев, что если б ты не поймал его с поличным, то и не поверил бы никогда, что именно сей заклятый папист не давал сорным травам пожрать оставшийся у тебя клочок земли. Но вот случилось мне, и притом совсем недавно, — в прошлый понедельник, столкнуться нос к